В студию театра пришли
уже взрослые люди. Ребята успели
повоевать, только что сняли с себя
военную форму, девушки – или уже
работали где-то или учились в
педагогическом институте города. Все
полностью осознавали, что программа
нашего обучения неполноценна, и чтобы
стать профессионально-грамотным
актером, надо многое постигать
самостоятельно, в первую очередь –
учиться у наших мастеров, имеющих
колоссальный творческий опыт… Те же,
по собственному почину, охотно
отдавали нам свои знания и опыт,
доброжелательно следили за нашим
развитием. Мне никогда не забыть, как
заботливо пестовала нас народная
артистка республики Мария Николаевна
Репина-Раппонет. Французская часть ее
двойной фамилии никогда не
упоминались, говорили просто – Репина,
хорошо знали и любили ее поколение за
поколением городских зрителей. Многие
из них наивно и почтительно называли
ее: «Наша Яблочкина!» После труппы
Синельникова, начиная с двадцатых
годов, она постоянно работала в этом
театре, стала своеобразной
достопримечательностью и гордостью
города. Худенькая, щупленькая,
небольшого росточка, она обладала
колоссальной жизненной и творческой
энергией, великолепно играла и
глубоко-драматические и
острокомедийные роли, была
неисчерпаема в благожелательности и
доброте своей…
До сих пор помню Марию
Николаевну в «Маскараде», – нет, не в
роли, там нет роли для старухи – а в
одном проходе, когда от мертвой Нины
выходят представители высшего света,
идут мимо поникшего Арбенина и
бросают ему свои язвительные реплики.
Марию Николаевну проводили под руки,
обессиленную от горя и рыданий…
Только и всего! Но горе ее поражало
зрителей, захватывало до слез… Мы,
молодежь, всегда смотрели на это, как
на чудо… Как она достигала этого?!.
Мария Николаевна
Репина играла роли характерных старух.
Основных старух, особенно в пьесах А.Н.Островского,
играла Лина Георгиевна Башкина. В
молодости – блистательная героиня,
которую купцы-театралы носили на
руках, заваливали цветами и дорогими
подарками, она сохранила в себе
личностную значительность, женский
шарм, некоторую величавость. Она
рассказывала нам о своей дружбе с
великой оперной певицей Неждановой, с
Качаловым, говорила, что мечтает
умереть на сцене, но – одинокая,
беспомощная в быту, была отправлена в
Дом ветеранов сцены. Она
с большой обидой восприняла это…
Как живописно,
красочно, и в то же время абсолютно
органично они умели говорить – все
наши старики! Как свободно,
импровизационно общались в
спектаклях с партнерами! Сколько
подтекстов переливалось в их общении,
хитро подлавливая друг друга,
переплетаясь в замысловатый узор…Как
умели они носить костюмы разных эпох!
За сценической речью
актеров строго, внимательно следил
великолепный старик-герой, как и М.Н.Репина
– практически воспитанный
Синельниковым, – Хрисанф Николаевич
Мосолов. Он был высок и строен, в
молодости – окончил Московский
университет, и только потом стал
актером. Особенно строго он следил за
стихотворной речью, когда играли «Горе
от ума». Сам – великолепно играл
Фамусова, был настоящим, величавым
барином, – тем смешней был его страх
перед тем, «Что скажет Марья Алексевна!»
Он, как и Репина,
свободно чувствовал себя и в
комедийных, и в драматических ролях. В
спектакле «Хижина Дяди Тома» оба они,
играя пожилую семейную пару, вынули
изо-рта свои вставные челюсти и так
смешно шамкали, произнося свои
реплики… При этом – ни одно слово у
них не пропало, глубина исполнения
была поразительной!
А как ярко и глубоко
играл Хрисанф Николаевич роль немца-композитора
в «Дворянском гнезде!»
Но однажды с ним
произошел очень неприятный казус.
Играли мы пьесу
Винникова «Чаша радости» – о том, как
казачья станица переселяется на новое
место, освобождая территорию под
будущее водохранилище. На станичном
митинге выступает могучий старик,
которого играл Хрисанф Николаевич,
агитируя за переселение… Я играл
одного из его сыновей, мы стояли с ним
рядом. И вдруг он вместо слова «орден»
произносит:
–
Мой старший сын получил на фронте
крест!
Почему ему
подвернулась на язык царская боевая
награда – Георгиевский крест?!
Он остановился на
мгновение, быстро соображая, что же
такое ляпнул… Это было мгновенье
ужаса. Он кашлянул и, взяв себя в руки,
как ни в чем не бывало горячо
продолжил:
–
Так вот, я говорю – мой сын на фронте
получил орден…
Думаю, что зрители
едва ли успели зафиксировать эту
оговорку, но когда сцена окончилась и
мы вышли за кулисы, Хрисанф Николаевич
со страхом огляделся – не пришли ли за
ним из КГБ? Потом быстро-быстро, как бы
убегая, зашагал в свою гримировочную…Это
случилось зимой 1949 года, когда снова
начались аресты «врагов народа»…
Мне запомнилось, как
однажды, рассказывая о прошлом, он
сказал мне:
–
А ты знаешь, Вера Федоровна
Комиссаржевская умерла вовремя. У нее
же не было перехода на возрастные роли…
Я посмотрел на него с
недоумением – и он пояснил мне:
–
Её уделом были молодые героини, но ее
молодость уже прошла, а возрастных она
играть не могла…
Меня тогда поразила
жестокость его фразы, но потом я понял
– это жестокость актерской профессии,
мне впоследствии самому нелегко
достался такой переход…
8
Я не могу подробно
рассказать обо всех актерах-мастерах,
которые работали в то время во
Владикавказском театре, это заняло бы
слишком много места в моих
воспоминаниях. Но не рассказать хоть
немного о Валентине Александровне
Шавановой было бы бессовестно,
неблагодарно с моей стороны.
Валентина
Александровна Шаванова попала во
Владикавказский театр во время войны
– после работы в Киеве и
Днепропетровске. Красавица
аристократического склада, она не
полагалась на свои превосходные
сценические данные, настойчиво
совершенствовала артистическое
мастерство, быстро заняла ведущее
положение в театре и вскоре получила
почетное звание Заслуженной артистки
СОАССР. Её лучшими ролями были –
герцогиня в «Стакане воды», Сара в
чеховском «Иванове», Раневская в «Вишневом
саде», Диана в «Собаке на сене»,
баронесса Штраль в «Маскараде»…
Зрители горячо полюбили ее, после
каждого спектакля он шла домой с
цветами, в сопровождении поклонников
и поклонниц…
Но ей – волевой,
энергичной, умной женщине – досталась
тяжелая, драматическая судьба. Перед
войной – театральная молодость в
Киеве, замужество, а затем – мать-одиночка
с двумя детьми, война, старшая из детей
– дочь оказывается на оккупированной
фашистами территории, заболевает
туберкулезом… После освобождения
этой территории Валентина
Александровна находит ее. Во
Владикавказе все складывается
благополучно, но не надолго. Больная
дочь умирает в студенческом возрасте…
И Валентина Александровна с сыном-подростком
уезжает на Волгу, к дорогому человеку,
с которым возможно семейное счастье…
Но – что-то там не вышло, и снова – в
путь… Работала даже на крайнем Севере,
в театре города Норильска…
В первой половине
восьмидесятых годов я с Грозненским
театром им.М.Ю.Лермонтова попал на
гастроли в город Шахты. И там узнал,
что в Шахтинском театре работала В.А.Шаванова,
заслуженная артистка СОАССР. Теперь –
она на пенсии, больна, живет в этом
городе вместе с сыном-шахтером, тоже
пенсионером.
Я разыскал их…
Встреча обрадовала нас – всех троих.
Наговорились, насмотрелись друг на
друга, вспомнили все, что было нам по
силам, посмотрели альбом со снимками,
уходя зрительной памятью в далекие
годы… Когда я возвратился с гастролей
в Грозный – переписка помогала нам
общаться друг с другом еще около года.
Потом пришло письмо, написанное сыном
Валентины Александровны. Её самой не
стало…
Я на всю жизнь
благодарен ей – Валентине
Александровне Шавановой – за то, что
она буквально привела меня в театр,
помогла мне совершить последний,
решающий шаг к осуществлению моей
заветной мечты. Благодарен за ее
личный пример душевного благородства,
святости отношения к театру,
профессиональной ответственности.
Как много и настойчиво
занимался с нами замечательный актер
и человек, народный артист республики
Леонид Алексеевич Кондырев! Он
пробовал свои силы и в режиссуре,
ставил с нами молодежные спектакли,
его отношение к нам было дружеским,
без тени превосходства, и мы
открывались ему всей душой, гордясь
его дружбой и вниманием и никогда не
переступая грани уважения…
Я пришел в студию,
когда там уже давно шли занятия, мне
пришлось догонять своих новых
товарищей. Но оказалось, что в общем
развитии я был сильней их, начитанней,
– еще в школьные годы прочел книги
Станиславского «Моя жизнь в искусстве»,
«Работа актера над собой» – ее первый
том, который в то время уже был издан,
– имел теоретическое представление о
сущности актерского творчества, кое
что осталось во мне от занятий в Доме
художественного воспитания детей
в довоенном Новосибирске… Зато
они уже имели некоторый практический
опыт, играли значительные роли в
спектаклях. Так – Миша Кондрашев
играл Петю в «Вишневом саде», в
нескольких ролях был занят Анатолий
Карпов. В «Платоне Кречете» он играл
шофера Васю, был органичен, обаятелен,
нравился мне. И захотелось мне
попробовать тоже сыграть эту рольку…
Я выучил и текст и мизансцены и
обратился с моей просьбой к режиссеру
спектакля Е.Сахарову. И он, именно он
впервые выпустил меня на сцену. Это
было для меня – как прыжок в холодную
воду: будь что будет! До этого –
сколько раз я бывал на сцене в
концертах! Там я привык брать себя в
руки, но тут было что-то иное, еще по-настоящему
не испытанное мной… Мне казалось, что
эпизод пролетел моментально, и когда я
оказался за кулисами – я был чуточку
ошарашен. Но это было прекрасно: я
побывал в другой жизни, в жизни
другого человека… Первой партнершей
моей стала уже играющая студийка Маша
Кутель, впоследствии – моя жена, с
которой мы объехали чуть ли не всю
театральную провинцию… Недаром
говорят, что актерство – это не
профессия, а судьба. Для нас это
оказалось именно так.
Для нашего состава
студии первым молодежным спектаклем,
где мы полностью отвечали за его
художественный уровень, была «Молодая
гвардия», поставленная Б.А.Пиковским
в сезон 1947-48 годов. До этого,
находясь в Москве, в период моих
демобилизационных хлопот, я посмотрел
знаменитую «Молодую гвардию» в
постановке Н.Охлопкова, да еще в тот
день, когда было объявлено о
присуждении спектаклю Сталинской
премии… С каким необычайным подъемом
играли в тот вечер знаменитые
охлопковские актеры! Спектакль
потрясал… И теперь мне страшно
интересно было, как же будет ставить с
нами свой вариант Борис Александрович?
Нас горячо волновала героическая и
трагическая судьба молодогвардейцев,
наших сверстников, многое из военного
времени мы сами пережили и потому
легко входили и в характеры своих
персонажей и в предлагаемые
обстоятельства. Их мысли и чувства
были нашими мыслями и чувствами…
Репетиции спектакля
Борис Александрович вел не в порядке
чередования сцен – он начал их со
сцены вечеринки молодогвардейцев. Он
сказал нам:
–
Когда вы эту сцену освоите, заживете в
ней по-настоящему, вам легко будет
освоить все остальное.
И действительно – в
ней оказалось все: и наша прежняя
мирная жизнь в ощущении вечеринки –
как будто в недавнее, дооккупационное
время, и необходимость конспирации, и
подготовка к активным действиям… Нам
удалось стать свободными,
естественными, импровизационными, и
это само собой перенеслось на другие
сцены, как будто появилась почва под
ногами…
Я про себя постоянно
вспоминал московский спектакль
Охлопкова. Мне интересно было
сравнивать решение сцен у Охлопкова и
у нас. В нашем спектакле почти не было
условных символов, не было
романтической приподнятости, как у
охлопковцев. Мы играли более
приземленно… Но наш исполнитель роли
Сергея Тюленина – Анатолий Карпов – в
одной из сцен, когда речь шла о
предателе, горячился, гневно
выбрасывал фразу: «Я убью его!» У
Охлопкова Борис Толмазов говорил это
тихо, пораженный предательством…
Чтобы разобраться в разнице
исполнения, я спросил об этом у
Пиковского. Он ответил:
–
У Толмазова это – высший класс. Нашему
Толику такое пока не по силам. Но это
не страшно, он делает по-своему, как
может…
Постановочная работа
шла быстро, на одном дыхании, мы
перестали ощущать в Борисе
Александровиче педагога и режиссера,
он был не просто с нами, а рядом с нами
– как участник всех играемых событий
– и спектакль, к нашей всеобщей
радости, состоялся! Он выдержал сходу
двадцать пять аншлагов, «зрителей
волновала его высокая человечность,
сочетание молодости, ребячества с
готовностью на подвиг, на смерть во
имя Родины» – так писала впоследствии
республиканская пресса. Безусловно,
по уровню актерского мастерства мы
значительно проигрывали охлопковским
ассам, но нас выручала неподдельная
молодость, истинная
непосредственность, наша наивная
естественность… Выручало, как это не
парадоксально, отсутствие
профессионализма. Ну и зрительский
патриотизм играл немалую роль!
Олега Кошевого играл
приезжий молодой актер Воронин. Он был
чуть похож на Кошевого, обаятелен,
искренен – зрители принимали его
безусловно… Однажды наш спектакль
смотрели родственники
молодогвардейцев, которые приехали из
Донбасса на встречи с молодежью
города. Они плакали на спектакле,
горячо благодарили нас, а о Воронине
сказали:
–
Как он похож на нашего Олежку… Как
будто мы увидели живого Олега!
Роль Ульяны Громовой
играла тогда еще просто коллега для
меня Маша Кутель, играла с полной
отдачей своих душевных сил – и до сих
пор воспоминание об этом спектакле, об
этой роли является для нее одним из
самых дорогих…
Очень хороша была ее
сцена с подружками в самом начале
спектакля, когда они, гуляя за городом,
находили цветы, растущие в небольшой
степной речке, – ее монолог о чистой,
светлой красоте лилии… Это была сцена
о чистоте их собственной юности,
звучала она – как символ прекрасной
молодой жизни, которую вот-вот оборвут…
М.М.Кутель, В.Д. Панов в
парке г. Владикавказа
Мария Михайловна
Кутель пришла в студию, окончив
пединститут, была из нас самой
развитой и образованной, горячо
любила не только театр, но и
литературу. Это особенно ярко
проявлялось в сцене, когда ее Ульяна
после допроса и пыток в полиции сидела
на тюремных нарах среди своих подруг,
сидела напряженно выпрямившись, чтобы
не потревожить спину, на которой
вырезали звезду, – и стараясь внушить
мужество девочкам, отвлечь их на
дорогие школьные воспоминания, читала
им из лермонтовского «Демона»: «Что
люди? Что их жизнь и труд?..»
Ее голос звучал тоже
напряженно, но задушевно, подымаясь
над временем, над их судьбой.
Вселенская, всечеловеческая,
космическая тема входила всей своей
огромностью в маленькую тюремную
камеру и как бы расширяла, уничтожала
ее стены, приносила с собой свободу
духа… Зал замирал, захваченный этим
неожиданным сопоставлением –
мятежный, величественный Демон, дух
вечной борьбы и трагического
одиночества – и эти молодые ребята-молодогвардейцы,
такие маленькие по сравнению с
грандиозной фигурой Демона, но тоже
великие стойкостью душ своих…
Это была одна из
лучших, высоких сцен спектакля. А
кульминацией стала сцена клятвы,
волновавшая и самих исполнителей до
слез.
Конечно, хорош был
Толя Карпов – Сергей Тюленин.
Заразительно-веселый, захватывающе-горячий
и отчаянно-смелый, он был настолько
естественным, живым пареньком, что
зрители забывали, что пред ними –
актер…
Любку Шевцову играли
две исполнительницы – рослая,
полноватая, самоуверенная актриса
Алексеева и бывшая наша студийка
Тамара Алексанян, маленькая,
худенькая, совсем молоденькая. В
театре считалось, что Алексеева
играет лучше, профессиональней, но
Тамара была непосредственней,
трогательней… Когда один мой
знакомый офицер делился со мной
впечатлениями о нашем спектакле,
перечисляя всех исполнителей, и я
сказал ему, что в театре лучшей
считают Любку-Алексееву, он
возмутился:
–
Ерунда! Разве можно поверить, что эта
крупная, пожившая тетя – озорная
Любка Шевцова! Вот этой маленькой,
молоденькой я верю полностью – и
наплевать мне на ваши «профессиональности»!
Друг мой Юрий
Богдзевич играл роль предателя «Молодой
гвардии» Стаховича… Впоследствии,
немало лет спустя, выяснилось, что
этот человек был оклеветан, его
реабилитировали, но тогда его образ
вызывал недобрые чувства, мы
ненавидели его – и Юрию не очень
хотелось играть такую роль. Но он
играл ее умно и глубоко, вскрывая душу
снаружи обаятельного, но мелкого,
неустойчивого человека…
Мне тогда досталась
роль командира «Молодой гвардии»
Ивана Туркенича. Я сам только что был
офицером-командиром – и чувствовал
себя на сцене, что называется, «при
исполнении своих обязанностей».
Конечно, я был рад, что меня заняли в
спектакле, да еще в значительной роли,
но ничего особенного я еще сделать не
мог, просто – был самим собою в
предлагаемых обстоятельствах…Впоследствии,
после перемены в составе труппы, мне
довелось еще играть и роль Сергея
Левашева.
Было в этом спектакле
и смешное самовольство одного из
наших молодых актеров, – это был Костя
Кесаев, который в прологе, у памятника
молодогвардейцам, стоял на митинге в
образе генерала. Он стоял боком к
зрителям, не поворачивался, и поэтому
гримировал только одну сторону лица. В
общем-то, по тем временам такая шутка
была рискованной, но она осталась
между актерами…
9
… Летом 1967 года
Краснодарский театр, в котором мы с
женой тогда работали, был на гастролях
в Одессе. Почти половина
Дерибасовской улицы была уставлена
щитами с нашей фоторекламой…
Гуляя по скверу
Дерибасовской, я увидел двух пожилых
людей, не спеша, с наполненными «авоськами»
в руках, о чем-то переговариваясь,
шедших передо мной. Что-то знакомое
ощутил я в них. Я обогнал их и
оглянулся – это были Борис
Александрович Пиковский и Леонид
Александрович Штормский, но как они
потускнели! Оба стали как будто ниже
ростом, голоса – прежде звучные,
мощные, богато обертонированные –
потеряли свою красоту, ослабли,
стерлись до обычных, житейских…
–
Борис Александрович, Леонид
Александрович, здравствуйте! –
остановил я их. Они с недоумением
смотрели на меня.
–
Конечно, вы не узнаете меня, прошло
семнадцать лет… – продолжал я, – Я
ваш ученик, Борис Александрович, я
Панов Вена… Русский театр во
Владикавказе…
–
Веня! – воскликнул Штормский, узнав
меня первым, и начались расспросы… Я
сказал, что мы с женой, Машей Кутель,
работаем в Краснодарском театре, и вот
сейчас – на гастролях здесь.
–
Я хочу посмотреть ваш «Маскарад», –
сказал Борис Александрович,
–
Каков он у вас? Кто поставил? Кто
Арбенин?
Я ответил ему,
высказал свое мнение о нашем
спектакле… Они рассказали мне, что
оба уже пенсионеры, вот – живут здесь,
в солнечной Одессе. Мы расстались до
спектакля, но не знаю, приходили ли они
– после спектакля среди уходящих
зрителей я их не нашел…
Борис Александрович
Пиковский – наш первый театральный
педагог. Он обучил нас основам
актерской профессии, воспитал в нас
чувство творческой дисциплины,
уважения к авторству драматурга и
режиссера, и вместе с тем –
самостоятельности в постоянном
стремлении к глубинам смысла и
психологического начала – источника,
«корня крика» по поэтическому
определению Гарсиа Лорки…
Тогда, в Одессе, была
моя последняя встреча с ним и с Л.А.Штормским.
10
…Практика постановки
молодежных спектаклей продолжалась.
Участие в них в ведущих ролях
профессионально укрепляло нас,
расширяло творческие возможности,
придавало уверенность в своих силах.
Спектакли с молодежью, кроме самого
Пиковского и очередного режиссера Е.Сахарова,
ставили и ведущие актеры –
заслуженные артисты Мосолов, Востоков,
Кондырев, артист Крылов. Николай
Владимирович Крылов был основным
героем-любовником, играл свои роли
добротно, но уже думал о своем
возрасте с необходимостью будущего
перехода на другие роли, пробовал себя
и в режиссуре… Однажды он рассказал
нам занятную историю о себе. Еще до
войны, работая кажется в Воронеже, он
получил роль Ромео. Репетировал изо
всех сил, все шло хорошо, дело дошло до
премьеры, и тут его охватил страх: на
премьерах у него обязательно
случались какие-нибудь неприятности!
И вот – премьера… Благополучно
проходят одна, другая сцена… Все
хорошо! Он успокоился, воодушевленно
довел роль до конца и, «отравившись»,
свалился на пол, про себя думая: слава
Богу, ничего неприятного не случилось!
Но вот Джульетта тоже «отравилась»,
повалилась на него и так больно
ударила локтем ему в живот, что тело
его рефлекторно подскочило… В зале
раздался невольный смех, финал
спектакля был испорчен!..
В ту пору у меня с
Крыловым были чисто официальные
отношения, с моей стороны –
уважительные. Однажды он сказал мне:
–
Вчера я читал по радио ваши стихи…
Ничего, что я в них изменил одно слово?
– и он назвал это слово. Я ответил, что
это не страшно… Я в ту пору писал
стихи для республиканской газеты и
для радио, на радио иногда читал их сам,
чаще – это делали дикторы, но впервые
прочел их наш актер… Это было приятно,
но немного настораживало – не
иронизировал ли он по моему адресу? Но
Крылов был вполне серьезен, что еще
больше расположило меня к нему…
Вскоре он уехал из театра, а
впоследствии – пригласил нас с Машей
во Владивосток, где стал директором
театра…
11
Постоянно думающий о
нас Леонид Алексеевич Кондырев
поставил с нами молодежную пьесу
Любимовой «Они поспорили». В ней у нас
с М.Кутель были главные роли,
спектакль вызвал живой интерес
школьников-старшеклассников и резкую
критику учителей – и нам пришлось
впервые испытать, каково это, когда
одни хвалят, а другие чуть ли не нас
самих обвиняют в безнравственности и
распущенности… Видите ли, наши герои,
старшеклассники, позволили себе
влюбиться друг в друга! В советской-то,
высоко-нравственной школе!
М.М. Кутель в роли Тани в
спектакле "Женитьба
Белугина"
Х.Н Мосоловым были
поставлены «Два капитана» Каверина,
инсценировка романа, необычайно
популярного среди молодежи того
времени. Молодые актеры все больше и
больше занимались во «взрослых»
спектаклях, обретали зрительскую
любовь… Кроме самого Пиковского,
очередного режиссера Е.Сахарова и
ведущих актеров Кондырева и Мосолова
их ставили такие же актеры – Востоков
и Крылов.
Л.А.Кондырев решил
поставить водевиль Симукова «Солнечный
дом». В главных ролях он занял меня и
недавно приехавшую к нам из Москвы, по
окончании ГИТИСа, Т.Дедулину. В
спектакле была еще одна молодая пара,
роли которых играли наша студийка
Скульская и ослепительный красавец
Олег Туманов. Если у нас с Татьяной
Дедулиной была пара
романтизированных любовников, то у
Скульской и Олега были роли,
приближенные к опереточным субретке и
простаку. С каким удовольствием герой-любовник
Олег играл своего простоватого
персонажа, он упивался комедийными
ситуацями, действительно – купался в
роли… Для нас с Т.Дедулиной, в нашей
главной сцене любовного объяснения,
Леонид Алексеевич построил такие
красивые мизансцены – с пластико-танцевальным
разлетом во всю сценическую площадку,
с пением – что уже это построение
захватывало нас и несло как на крыльях.
Вот тут я возблагодарил мою учебу на
вокальном отделении Музучилища – я
свободно выдерживал голосовую
нагрузку, свободно и увлеченно пел…
Именно в этом спектакле, в этой сцене я
впервые испытал ощущение полета –
стремительного, легкого, радостного…
Это ощущение запомнилось, и
впоследствии, когда возникало в какой-либо
роли, оно служило мне признаком того,
что роль – пошла, стала живой… Оно
возникало даже в трагических сценах,
особенно – в роли Гамлета.
Группа спектакля "Солнечный
дом" на выезде в городок Садон.
Третью, старшую пару,
играли с упоением замечательная Мария
Николаевна Репина и сам постановщик
спектакля Леонид Алексеевич. Играли с
полетной легкостью, с тонким
изяществом, с моментальными
психологическими переключениями, на
что способны только дети… Чудо их
игры восхищало нас, придавало и нам
свободу и легкость. Это было вроде
показательного урока, который
незаметно, сам собой входил в нас,
руководил нами. Атмосфера на
репетициях и на спектаклях была такой
душевной, светлой, как на празднике,
что все трудности актерские не
угнетали, а подзадоривали нас.
Спектакль этот стал
праздником и для зрителей города,
особенно для студенческой молодежи. В
зале царили радость и безудержное
веселье… Для меня он раскрыл некие
новые творческие возможности,
профессионально укрепил меня, остался
в памяти, как одно из самых светлых
воспоминаний актерской молодости…
Спектакль много
играли на выездных площадках, для чего
возили с собой свое пианино, и на нем
наша заведующая музыкальной частью Т.Г.Бекузарова
заменяла театральный оркестр –
играла для наших вокальных и
танцевальных номеров…
Однажды, во время
гастролей в Пятигорске, нас послали на
какой-то новый курорт, где еще не был
выстроен клуб, и мы должны были играть
в столовой, освободив часть ее от
столов и стульев. Но пианино поставить
было некуда! Тогда вплотную к
открытому окну подогнали наш грузовик,
в кузове которого стояло пианино – и
Тамара Георгиевна оттуда, изо всех сил
колотя по клавишам, аккомпонировала
нам…
Именно на этот период
пришлось обострение моего гастрита. И
я заметил странную вещь: за кулисами,
перед выходом на сцену, я сидел
согнувшись от боли в желудке, но как
только звучала реплика на выход и я
появлялся на сцене и включался в
действие – боль проходила!
Интересно мы ездили: в
кузов огромного трофейного грузовика
ставили у кабины, для равновесия –
поперек кузова, пианино, затем
грузилось оформление – ставки, столы
и ступенечки, а затем уж, в свободные
промежутки, устраивались мы Конечно,
это противоречило правилам
безопасности – но тогда на это никто
не обращал внимания.
Пианино и декорации,
на случай дождя, укрывались брезентом…
12
С этого спектакля
началась наша дружба с Олегом
Тумановым.
Он был чуть старше
меня. Сын моряка, он бредил морем.
Когда началась война, стал в
Новороссийске подводником и воевал на
Черном и Азовском морях. После ранения
– лечился где-то в Среднеазиатском
госпитале, попал на съемки фильма «Кощей-бессмертный»,
снялся в массовке, познакомился с
актерами – и началось его новое
увлечение. После госпиталя, по
окончании войны, он стал актером…
Наделенный обалденной
красотой, высокий, идеально мускульно-вылепленный
– он был обречен на роли героев-любовников.
И он играл их вполне прилично. Так – у
нас играл он князя Звездича в «Маскараде»,
был ослепителен в своем военном
мундире, влюбленные поклонницы не
давали ему прохода… Но влекли его
другие роли – с яркими, сильными
характерами, с вполне земной
романтикой.
В 1950 году, в конце
пятигорских гастролей, мы с женой
решили уехать в другой театр, в
сибирский город Тюмень. Попрощались
мы с Олегом по окончании последнего
спектакля, в парке, выпив на счастье по
стакану сухого вина… Он вскоре тоже
уехал из Владикавказа, знаю – работал
какое-то время в Смоленске, может–еще
в каких-то городах, а потом начал
сниматься в кино («Тень у пирса», «Екатерина
Воронина» и др.) и закрепился в Москве,
в тогдашнем театре Железнодорожного
транспорта, где на несколько лет его
коронной ролью стала роль Прохора в «Угрюм-реке»
Шишкова… В последний раз мы
встретились с ним в Москве, на
актерской бирже, на которую забрели
просто так – авось встретится кто-то
из бывших коллег, с кем давно не
видались. И встретились друг с другом…
Олег погрузнел, стал
каким-то утомленно-сосредоточенным,
не очень говорливым. Но друг другу мы
обрадовались, начались расспросы и
рассказывания… И вдруг он сказал:
–
Тебе играть не надоело?
Именно сказал – его не
очень интересовал мой ответ.
–
А вот мне надоело, – продолжал он как-то
особо душевно и слегка усмехнулся, –
Устал, что ли… Ночами не спится, лезут
в голову всякие воспоминания, мысли…
И подумалось: а почему бы мне не
записывать их? И стал я, друг,
записывать, и так это меня увлекло…
Показал кое-что Юрию Нагибину, он
похвалил и напечатал один из моих
рассказов. Вот – и пишу я теперь
помаленьку…
Тогда я спросил у
Олега, работает ли еще в театре
Транспорта режиссер Белла Давидовна
Зеленская. Он сказал – «Да». Я
рассказал, как в детстве моем отец ее
был в ссылке в нашем сибирском селе,
учил меня грамоте, тоскуя о жене и
дочери, как она сама еще школьницей
приезжала к нам с матерью, повидаться
с отцом… Рассказал, как был у них в
сорок шестом году, какой интересной,
волнующей была для меня встреча с ними…
Как позже, став актером и бывая в
Москве, я хотел навестить их, но
сдерживала стеснительность – зачем я
им?
–
Напрасно стеснялся, – сказал Олег, –
теперь уже Давида Марковича нет,
скончался в пятьдесят шестом…
В семидесятых годах,
когда мы с женой работали в Грозном, к
нам приехал из Москвы Голубовский,
главный режиссер теперь уже театра им.
Гоголя, приехал посмотреть и забрать к
себе нашего главного режиссера и
актера Красницкого Е.И. И я спросил у
него, работает ли еще в театре Олег
Туманов? Он ответил коротко: «Нет. Я
убрал его». «А мне подумалось: убрал ли?
А может он сам ушел?» У Олега к тому
времени вышло из печати уже несколько
книг рассказов и повестей. У меня есть
часть его книг. Я иногда перечитываю
их и берегу, как память о друге,
которого, к сожалению, давненько уже
нет на свете…
В те же
грозненские годы я узнал адрес Беллы
Давидовны и написал ей. В ответ она
прислала подробное письмо – как долго
в последнее время болела ее мать, как
сама она осталась одна и после работы
в театре перешла на Центральное
телевидение… Но переписка наша
вскоре оборвалась.
Когда мы с женой
работали в Ивановском театре, мне
рассказали, что Белла Давидовна, по
окончании ГИТИСа была направлена со
своим мужем, молодым героем-любовником,
на работу к ним, в Иваново. Во время
летних гастролей в Кинешме в театре
случился пожар, загорелась сцена, а
гримировочная, где готовились к
спектаклю ее муж и еще один актер,
выходила дверью на сцену, была без
окна, и они, не успев проскочить сквозь
пламя, задохнулись в ней… Убитая
горем Белла возвратилась в Москву к
родителям, а позже стала работать в
театре Транспорта…
У нас тоже были
гастроли в Кинешме, мне довелось
гримироваться в той же гримировочной…
В том пожаре выгорела только сцена, ее
восстановили, а остальное осталось
без перемен. Зная о том трагическом
случае, было очень неприятно
находиться в течение спектаклей в
опасной гримировочной ловушке…
13
Труппа
Владикавказского театра пополнялась
актерами и из других городов. Они были
чуть старше нас, но значительно
опытней. Один из них, кроме Олега
Туманова, который приехал чуть позже,
Юрий Богдзевич – легко, ненавязчиво,
как-то совершенно естественно стал
моим другом. Он был одарен и как актер,
и как музыкант, сочинял музыку для
некоторых наших спектаклей,
обрабатывал осетинские народные
мелодии для симфонического оркестра
республиканского радио. В театре –
лучшей работой его была роль Пети в «Последних»
Горького. Сколько бы я потом не видел
исполнителей этой роли – никто из них
не затмил впечатления от Юрия. В нем
была такая незащищенность умного,
тонко чувствующего мальчика, такая
неизбывная боль души и стремление
понять этот страшный мир, в котором
ему суждено было родиться… В этой
роли сама собой вылилась боль души
самого Юрия.
Он не очень много
рассказывал о себе, но я понял, что он
– одинок, не имеет ни родителей, ни
близкой родни. Возможно – все были
потеряны во время войны… Но Юрий не
утаил от меня, что он сидел в тюрьме, за
что – он не уточнял, а я не распрашивал,
понимая, что скорей всего – за
воровство от голода, бездомья… Он
постоянно поучал меня: не будь таким
скромником, тихоней, уступающим всем
дорогу, смелей и решительней заявляй о
себе, у тебя есть на это право
одаренности… Однажды он сказал мне: «Давай
на время поменяемся нашей верхней
одеждой!» И несколько дней он ходил в
моей офицерской шинели, а я – в его
скромном пальто. Это было как бы
закреплением нашего братства… Часто
задумчивый, рассеянный, постоянно что-то
сочиняющий на ходу, однажды он на
повороте улицы споткнулся о выступ
подвальной лестницы и полетел вниз по
каменным ступеням… Долго болели его
ушибы, мешая ему двигаться…
Моя сестра Фаина,
которая приехала со мной во Владикавказ
из Сибири еще в 1946 году, по окончании
моего первого послевоенного отпуска,
решила памятно отпраздновать свой
день рождения. Мы тогда жили в
квартире у Лобжанидзе. Бабушка Мария
Алексеевна и ее дочь Мария Николаевна
охотно согласились на проведение у
них праздничного веселья. Пришли на
вечер друзья Фаины по работе и по
соседней квартире. Пришел, кстати,
молодой офицер-фронтовик, красавец-осетин
Юрий Дигуров, который в недалеком
будущем стал на всю свою жизнь мужем
Фаины, породнив меня с этим
удивительным, одаренным и
мужественным народом… Я привел
своего Юру, Богдзевича. В разгаре
веселья он сел за пианино – и полились
песни, закружились танцы… Слегка
опьяненный, я предложил Юре
состязание: он будет играть вальсы,
один за другим, а я – вальсировать,
меняя партнерш – кто быстрей устанет?
Состязание под одобрительные
возгласы началось… Состязались мы
долго, окружающие уже заскучали,
заговорили меж собой. Я кружил своих
партнерш то в одну, то в другую сторону,
чтобы голова моя не закружилась, и был
уже мокрый, но не сдавался. Наконец Юра
завершил мелодию резкими аккордами и
заявил:
–
Хватит! У меня же пальцы поставленные,
я могу играть сколько угодно, а ты –
упадешь скоро…
Гости заоплодировали
и объявили великодушно: «Ничья!»
Богдзевич проработал
у нас около двух сезонов и уехал в
Молдавию с разведенной женщиной,
спасая ее от жестоких притязаний
бывшего мужа. Несколько раз мы с ним
обменялись письмами, потом, с
переездом нашим в Тюмень, переписка
оборвалась. В конце семидесятых годов,
когда мы с Грозненским театром были на
гастролях в Кишеневе, я спрашивал
старожилов Кишеневского театра – не
помнят-ли они актера Юрия Богдзевича?
Увы, почти тридцатилетней давности
уже никто не помнил…
Продолжение
следует...
