МОЛОДО-ЗЕЛЕНО
1
После
красивого, романтичного южного города
Владикавказа – Тюмень от самого
вокзала показалась нам грязной,
большой деревней…
Встретил
нас на вокзале муж моей сестры Раи,
главный инженер завода «Механик»,
Раковский Викентий Викентьевич. Он
весело приветствовал нас, пощекотал
носик годовалому Бориске, мы с ним
уложили наши вещи на заводскую телегу,
сами уселись на нее, Викентий взял
вожжи – и заводская лошадь повезла
нас от вокзала по грязной улице
Первомайской… Невольно вспомнились
слова министра Цопанова: «В Тумэн едут,
когда податься больше некуда!…»
Видя
наши унылые лица, Викентий шутил,
стараясь подбодрить нас…
–
А вот и ваш театр, – сказал он, указав
рукой вправо. Ужас! После красивого
старинного театра Владикавказа –
унылое, длинное здание, похожее на
склад… Впоследствии мы узнали, что
это действительно бывший соляной
склад купца Текутьева…Едем мимо
здания цирка, мимо городского сада,
жалкого по сравнению с пышным парком
Владикавказа, сворачиваем направо по
улице Ленина. Господи! Грязь на улице
имени Великого вождя еще глубже и гуще,
лошадь с трудом вытягивает из нее ноги,
колеса утопают почти по ступицу…
Вечереет… Тяжелые облака ползут
почти по крышам одноэтажных, серых
деревянных домиков, за которыми –
огороды…
–
Это сад имени Шверника, – указывает
Викентий налево, где темнеют сплошной
массой лиственницы и тополя…
–
А вот и наш дом, – указывает Викентий
направо, на деревянный особняк в конце
улицы. Началась наша тюменская жизнь
– период с 1950 по 54 год…
Рая
подхватила Бориску на руки, не
подозревая, как много ей впоследствии
придется возиться с ним… Ее
собственные дети – Галя, Тома, младший
Володя с любопытством смотрели на нас,
особенно на Бориску, своего будущего
подопечного…
Мама с сыном
Рая
накрывает на стол, начинается
торжественный ужин встречи родни,
знакомства с Машей, с Бориской.
–
Чтоб вам не дурно жилось у нас, –
чокается с нами Викентий граненым
бокальчиком водки. Я пью с опаской,
надеясь, что мой гастрит успокоился
прочно…
Наутро
меня скрючивает от боли в желудке,
Маша одна идет в театр – доложить
дирекции, что мы приехали, но я немного
простудился в дороге… Начало
получилось конфузным, но потом все
обошлось хорошо. Сестра Рая срочно и
активно взялась лечить меня разными
отварами, и я вскоре стал готов к
работе.
Оказалось,
что в театр – из разных городов –
приехала целая группа молодежи и
ведущих актеров, руководство театра
было довольно, что прибыли все
приглашенные. Можно было приступать к
репетициям, к подготовке открытия
нового театрального сезона.
Приезд
новых актеров в театр всегда вызывает
повышенный, несколько взвинченный
интерес коллектива театра. Новенькие
сначала держатся чуть обособленно,
знакомятся друг с другом, интересуясь
– кто откуда приехал, затем на них
наваливаются с расспросами старожилы
театра… Идет их скрытая оценка
приехавших, благожелательная и
неблагожелательная, прикидка – кто
чего стоит, какое место займет в
коллективе, кто может стать
соперником… Впоследствии, переезжая
в другие театры, мы привыкли к таким «экзаменам»,
а на первый раз это вызывало не очень
приятное, двойственное ощущение:
поначалу – вроде бы люди рады
знакомству с тобой, а потом –
возникает некая дистанция, почти
откровенно означающая «Ну-ну,
посмотрим, чего вы стоите, на что
способны!»
Новыми
были – героиня Соколовская, немного
похожая на знаменитую Валентину
Серову, ее муж Иммонен, характерно-комедийный
актер со скандинавской внешностью и
веселым характером, грубовато-простоватый
социальный герой Лихачев,
самоуверенный и бесцеремонный, его
жена – характерная актриса с «типажной»
внешностью, Артемов – характерный
герой, общительный и моложавый… Все
они были старше нас, держались
уверенно и чуть поодаль от нас, самых
молодых. А самыми молодыми были мы с
Машей, Виктор Шмаков, Георгий Дьяконов,
Александра Суворова. Правда, муж ее,
Попов, был заметно старше ее… Своей
уверенностью чуть отделялся от нас
Георгий Дьяконов, который вскоре
подружился с Мишей Артемовым (их
поселили вдвоем в одной квартире).
Быстро
сошлись с нами молодые тюменцы Виктор
Налобин и Меркурий Харламов, красивые,
жизнерадостные ребята… Меркурий
много и охотно рассказывал о
коллективе, практически знакомил нас
с основными, маститыми актерами
труппы.
Оказалось,
и в прошлом в театре работали
замечательные актеры, например –
Мирвольский, о котором рассказывали
чудеса, Краснопольский –
впоследствии народный артист СССР… Театр имел
свою интересную, богатую историю, и
нам с Машей подумалось тогда: напрасно
владикавказский министр культуры так
снисходительно, с ноткой
пренебрежения, говорил нам и о Тюмени
и о ее театре… Рассказал Меркурий
тогда о молодом актере Евгении
Матвееве, который, как и я, был
офицером и пришел в театр из военного
училища. Сам Матвеев к тому времени
работал уже в Новосибирске в театре «Красный
факел». Меркурий говорил о
поразительной работоспособности
Матвеева, о его одержимости театром…
Рассказал он и такой случай, – в
спектакле об Иване Грозном Матвеев,
играя молодого опричника, в сабельной
схватке с такой силой рубанул своей
саблей, что от нее, при ударе о саблю
противника, отломился конец, полетел в
зал и вонзился в боковинку
зрительского кресла… Все страшно
перепугались, но все обошлось
благополучно. Много-много лет спустя,
когда я познакомился с Евгением
Семеновичем и напомнил ему об этом
случае, он, облегченно вздохнув,
сказал:
–
Господи, как же я сам-то тогда
перепугался!..
Он
обладал неимоверной силы
темпераментом и не всегда мог
справиться с ним… В нашей бедненькой
костюмерной того времени, когда не на
что было шить новые костюмы, мне
говорили, подавая старые брюки:
–
Вот, наденьте эти…
Я
послушно надевал, но штанины
волочились по полу, и я возмущался:
–
Они же длиннющие!..
–
Ничего, подогнем, – отвечали мне,
добавляя с легкой иронией по поводу
моего заурядного роста, – Это брюки
Жени Матвеева…
Основу
театра тогда составляли – старейшая,
великолепная актриса Ксения Ивановна
Кривская, основная героиня с
характерным уклоном Екатерина
Стивина, герой-любовник Анатолий
Шепеленко, комедийно-характерный
актер Петр Никлаевич Козлов с
супругой Мониной, особо стоявший, в
силу своего характера и большого
самоуважения, основной герой Ушаков…
Кривская
великолепно относилась к молодежи,
никогда не отказывала нам в своих
замечательных советах. С
благодарностью вспоминаю, как во
время репетиций «Грозы» Островского
она убеждала меня: «Не верьте, что роль
Бориса – неинтересная,
бесхарактерная, я когда-то говорила
это своему покойному мужу, он тоже
играл ее, вначале – с неохотой… У
Бориса есть и характер и воля, но есть
и свой расчет, «благоразумие»… В
результате – мне эта роль доставляла
удовольствие. Подробней об этой
работе я расскажу попозже…
Кривская
была азартной преферансисткой, но
играла она своеобразно. Она искренно
верила, что лучше всех, играющих в ее
компании, знает правила игры, и следила за всеми, шумно
поправляла всех, горячилась, за своей
игрой следить ей было некогда, и
потому она всегда проигрывала… Но это
никогда не расстраивало ее – она
получала странное удовольствие от
всего этого процесса, а над
проигрышами своими весело смеялась…
Вообще – очень любила шутку. Меркурий
с Виктором Налобиным как-то
рассказали мне про забавный случай. На
малых областных гастролях они жили в
вагоне, который перегонялся от
станции к станции, и им пришлось
находиться в одном купе с Кривской и
Стивиной. Разумеется, спали они на
верхних полках, а внизу располагались
женщины. Однажды они после спектакля
загулялись, возвратились в вагон
поздно, в темноте осторожно влезли на
свои полки, и Меркурий тихо говорит: «Ох,
как пожрать охота…» Виктор указал ему
на что-то, смутно видневшееся на
столике. «Смотри, кажется булочка…
Возьми и съешь». Меркурий дотянулся
рукой, взял булочку и сунул ее в рот,
стараясь откусить побольше. Но зубы и
язык его ощутили что-то упругое,
обтянутое тканью… «Ой, Витька, что это?»
Виктор взял у него булку, пощупал – и
чуть не расхохотался в полное горло. «Меркушка,
ты же чуть грудь Кривской не слопал!»
Виктор знал, что у Кривской одна грудь
была удалена при раковом заболевании,
что она подкладывала в свой лифчик
муляж, но забыл, что на ночь она его
вынимала… Наутро сам Меркурий не
утерпел и рассказал Кривской и
Стивиной о ночном происшествии,
пытаясь извиниться. Но Кривская
залилась таким хохотом, что нужда в
извинении отпала сама собой. Потом это
как анекдот разошлось по всему театру,
долго потешало всех…
Екатерина
Стивина была таким же веселым
человеком, хотя личная жизнь у нее
явно не сложилась… Театр, роли, ей
заменяли всё. К тому же она по своей
инициативе организовала кукольный
театр в городе и руководила им
увлеченно, любовно, успевая
управляться со всеми своими делами,
никогда не жалуясь на трудности.
К
сожалению – ненадолго застали мы в
коллективе замечательного артиста
Горева…
Интересной
личностью был старенький, худенький,
суетливо-подвижный актер Петр
Мартынович Уздемир. Он не только играл
еще маленькие роли, но и был
помощником режиссера. Смуглое
худощавое лицо его напоминало
горбоносую птицу, на голове упрямо
сохранялись седые кудри, морщинистый
высокий лоб был откинут назад – как
будто бы встречным ветром… Он охотно
рассказал мне, что совсем молоденьким
приехал из Крыма в Петербург учиться в
театральной школе при Александринке.
Очевидно татарского происхождения, он
был по-восточному красив, обладал
взрывчатым темпераментом и очень
понравился М.Г.Савиной. Когда у него
кончились средства на учебу, он пришел
в отчаяние, не стесняясь плакал, рвал
свои роскошные кудри… Савина сказала
ему: «Дурачок, пожалей свои волосы,
придет время – сами выпадут…» Всю
дальнейшую учебу его она оплатила
сама, а по окончании школы – устроила
его в вильнюсский театр… С каким
благоговением говорил он о Савиной!
Впоследствии он стал великолепным
героем-любовником, успешно работал в
хороших театрах провинции, а во время
первой мировой войны попал на фронт, и
там ему было присвоено офицерское
звание. В период революционной
неразберихи он ушел из армии и
вернулся к актерской профессии. Жизнь
его шла благополучно до середины
тридцатых годов, когда случилось
страшное. В каком-то спектакле ему
досталась роль белогвардейского
офицера, сыграл он ее глубоко и сильно,
и его тут же забрали в ОГПУ. Там его
обвинили в том, что он, как бывший
царский офицер, воспользовался этой
ролью для белогвардейской пропаганды…
Потом его выпустили, но, очевидно, там
его сильно избивали, причем – били по
голове, потому что он был не только
запуган, но и потерял память… Большие
роли он играть уже не мог, влачил
жалкое творческое существование на
маленьких эпизодах и массовках, стал
помощником режиссера и пытался очень
старательно исполнять свое дело. Но
память его подводила… Однажды, во
время спектакля, он в панике метался
за кулисами, ища исполнителя какой-то
рольки. Он всех спрашивал – кто же ее
играет? где он? почему опаздывает на
свой выход? – пока ему не сказали: «Да
вы же, вы сами ее играете, выходите
скорей!» Актеры относились к нему по
доброму, но – такова уж актерская
натура! – иногда подшучивали над ним.
Была у него хорошая, умная жена,
которая работала в администрации
театра, был у них чудесный умница-сын,
ученик-старшеклассник, они любили
своего Петра Мартыновича, старались
относиться к нему внимательно и
бережно…
О
других актерах театра расскажу в
процессе описания спектаклей, а
сейчас – о начале работы нашей в этом
театре.
2
Готовили
к открытию нового театрального сезона
1950-51 годов «Счастье» Павленко – о
людях, завербованных для поселения в
Крыму. Спектакль ставил очередной
режиссер Павел Андроникович Сыров.
Спектакль этот мы только что играли во
Владикавказе. Очевидно по нашим
репертуарным листам это было учтено, и
Маша вновь получила роль Наташи
Поднебеско. В прошлом спектакле роль
ее мужа играл Анатолий Карпов, здесь –
как я уже упоминал, тоже только что
приехавший в театр молодой, но уже
опытный актер Георгий Дьяконов,
вскоре ставший для меня на много-много
лет просто Жорой-Жоркой.
Я играл
эпизод больного офицера-отставника,
для которого Крым был последней
надеждой на выздоровление. Этот
эпизод являлся для меня тренажем на
будущие возрастные роли.
У Маши с
Дьяконовым была молодая семейная пара
энтузиастов, захваченных задачей
восстановления сельского хозяйства,
порушенного войной в Крыму. Дуэт
состоял из любовных сцен и невольных
ссор из-за бытовой неустроенности
переселенцев.
Сам
спектакль ничем особенным не
запомнился, но он познакомил нас с
Дьяконовым, с его незаурядной
одаренностью. Сын актера,
опереточного простака, он был рожден
для театра. Мать его всю жизнь
работала театральной костюмершей, и
он с младенческих лет рос в театре,
театральная среда – актеры, режиссеры,
репетиции, спектакли – естественно
стала его родной жизненной средой. Она
заразила его страстью к лицедейству,
как бы само собой вложила в него
практическое знание театра, того –
что и как надо играть…
Спектакль "Сильные
духом"
Мария Панова - Коля-маленький
Спектакль
«Счастье» познакомил нас с тюменской
публикой – с ее зрительской
отзывчивостью и ненасытной любовью к
театру, что постепенно примирило нас и
с уличной непролазной грязью в
периоды ненастья, и с этим неуклюжим
театральным зданием, вернее – мы
стали относиться к этому, как к чему-то
второстепенному…
Вторым
спектаклем для Дьяконова стала «Свадьба
с приданым», с роли Курочкина началась
повальная помешанность зрителей на
Дьяконове. Оказалось он виртуозно
владеет юмором, великолепно поет
частушечные песенки, изобретательно-смешно
танцует, неистощим на выдумку
фортелей, которые как будто сами легко
рождаются у него в процессе игры…
В этом
спектакле состоялся вполне успешный
дебют новой героини Соколовской, в нем
мы увидели в роли героя Анатолия
Шепеленко – он был обаятелен, обладал
мягкостью и лиричной искренностью,
чувствовалось, что публика его любит…
Познакомились мы и с творческой
индивидуальностью Петра Николаевича
Козлова, с его добрым юмором, бытовым
правдоподобием. А вскоре начались и
наши добрые отношения и с ним и с его
женой – он в какой-то мере стал моим
опекуном, делал мне дружеские
замечания, давал хорошие советы… Он,
как и Меркурий Харламов, любил
рассказывать мне о Матвееве. В
спектакле «Без вины виноватые» Петр
Николаевич играл Шмагу, а
Матвеев – Незнамова… «Выходим
после первой нашей сцены за кулисы, –
рассказывал Петр
Николаевич, – чувствую,
Женя еще не раскочегарился…
Говорю ему: «Женечка, разве ж так
играют эту роль? Ты представляешь,
какие артисты ее играли – и как они
играли!» Женька обиженно сопит,
хмурится… Потом бурчит мне: «Петр
Николаевич, я же еще молодой актер,
зачем же вы со мной так…» Выходим на
финальную сцену, он уже горит, еле
сдерживает себя, и так выдает свой
знаменитый монолог «о сувенирах,
которые жгут сердце», что зал замирает,
а потом взрывается
бешеными аплодисментами…
Впоследствии,
уже работая в Москве,
в Малом театре, он великолепно
играл Незнамова, и даже избалованные,
пресыщенные московские театралки
гонялись за ним, за его автографами…
Но жизнь его в образе Григория
Незнамова началась здесь, в Тюменском
театре.
Хорошо
помню, как на одной из репетиций
главный режиссер театра Дмитрий
Саввич Бархатов зачитал нам одно
письмо Е.Матвеева. Тот писал после
гастролей «Красного факела» в Москве
и Ленинграде. Он блистательно
показался там в роли Улдыса («Вей,
ветерок!» Яна Райниса) и получил сразу
два приглашения – в Ленинградский
театр им. А.С.Пушкина (Александринку) и
в Московский Малый… Он просил совета
у своего первого главного режиссера –
куда лучше ему пойти, в Пушкинский или
в Малый? Ксения Ивановна Кривская
тогда не выдержала:
–
Как же он пойдет в Малый, у него же
такой сильный украинский акцент!
Когда
впоследствии я рассказал Евгению
Семеновичу об этом разговоре, он
рассмеялся:
–
От своего акцента я избавился еще в
Новосибирске, в «Факеле»!
К чести
Матвеева – он никогда не зазнавался
перед своими прежними тюменскими
коллегами. Когда кто-то из наших
актеров бывал в Москве, он с
удовольствием встречался с ними,
доставал им пропуска на спектакли
Малого театра. А в 2000 году, во время
гастролей теперешнего Тюменского театра в
Москве, в помещении театра им. Е.Б
Вахтангова, он, уже после первого
нашего спектакля, сказал, обращаясь к
зрителям:
–
Я горжусь, что начинал свой актерский
путь в этом театре!
Интересно
зародились мои отношения с А.П.
Шепеленко. На репетициях «Свадьбы с
приданным», когда мы познакомились, он
сказал, что летом лечился в
Пятигорском санатории и видел наши
спектакли. Наш Владикавказский театр
произвел на него хорошее впечатление,
и он удивился, почему же мы уехали из
такого театра и из таких красивых, а
главное – теплых мест в холодную,
суровую Сибирь… Он был серьезно болен
– страдал от язвы желудка, от ее «капризов»,
нередко выбывал из строя, и мне
впоследствии пришлось заменять его в
некоторых спектаклях, но это ничуть не
испортило наших взаимно уважительных
отношений…
3
Для
меня первым ролевым спектаклем стал «Великий
еретик» – о Галлилее.
Мы с
местным молодым актером Виктором
Налобиным играли роли его учеников,
тоже исторические
– Торичелли и Вивиани. В этом
спектакле я творчески познакомился не
только с Налобиным, но и с моими
партнершами по любовным сценам –
казавшейся совсем молоденькой
Александрой Суворовой и с одной из
главных героинь театра Екатериной
Стивиной.
Роль
Галлилея великолепно играл пожилой
актер Н.Я.Горев. Высокий, прямой
человек с крупным породистым лицом и с
низким, гудящим голосом, он когда-то
был знаменитым исполнителем роли
Ивана Грозного, за что его взяли в
Москву, в Малый театр. Но играть там
почти ничего не давали, сделали
председателем профсоюзного местного
комитета. Председательствовал он,
председательствовал, ожидая, когда
получит достойную роль, надоело ждать
– он плюнул на все и вернулся в
провинцию…
Маша
помнила, как он работал
во Владикавказе, – действительно,
это был крупный актер! Опыт у него был
невероятнейший… Он учил нас с
Виктором прямо на спектаклях. В сцене,
когда я, сам не зная того, подавал ему
бокал с отравленным вином, а зрители
уже это знали – он, беседуя со мной, не
спеша брал бокал, в процессе разговора
ставил его на столик, чтобы освободить
руку для какого-то жеста, потом снова
брал, подносил ко рту, но вспомнив, что
не все сказал мне, опять, опускал руку
с бокалом – и так раза по два в течение
всего разговора, пока не чувствовал,
что довел публику ужасом ожидания до
изнеможения – и лишь тогда разом
выпивал «вино», публика ахала, а он
тихонько бормотал мне:
–
Учись, как надо заводить их…
В
другой сцене, когда его, уже ослепшего
от яда, осторожно сводили мы с
Виктором из его обсерватории – он
говорил нам:
–
Смотрите, я еще не появился, а публика
уже насторожится…
И он
вытягивал руки с растопыренными,
ищущими пальцами под свет прожектора,
который сам устанавливал заранее, на
видимой зрителям освещенной стенке
возникали увеличенные тени этих рук –
и зал замирал… Мы спускались ниже,
выходили на прямую лесенку, где
публика уже видела нас, а он осторожно
шел, поддерживаемый нами, но с такими
же вытянутыми руками – публика
понимала, что он ослеп, и снова
раздавался этот общий глубокий выдох:
–
Ах!..
Таковы
были эти актеры, таковы были тюменские
зрители…
Это был
актер поистине старой, добротной по
глубине актерской школы. Как он любил
гримироваться! Сам художник, – он и
оформлял спектакли,– он тщательно
делал разнообразнейшие гримы, иногда
по старости свой
перебарщивал, и когда режиссер мягко
говорил:
–
Уберите это, – указывая на какую-нибудь
излишнюю деталь грима, он послушно
убирал ее.
У него
была коронная фраза:
–
Настоящий актер должен любить лак! –
имелся в виду клей для бород и усов.
Он
быстро и как-то незаметно исчез из
театра, вероятно – уехал куда-то…
В этом
театре мы встретились с удивительной
практикой, – каждый новый спектакль
отыгрывался до конца, пока работники
БОРЗа (бюро по организации зрителей)
могли заполнить на него зрительный
зал. К этому времени выпускался
очередной новый спектакль, «борзовики
начинали организовывать зрителей уже
на него, а предыдущий, чаще всего,
через некоторое время прекращал свое
существование. Выручали параллельные
спектакли, в основном они позволяли
делать какое-то репертуарное
накопление. Очень редко спектакли
переходили из сезона в следующий
сезон. За один сезон успевали
поставить 12-14 спектаклей. Сейчас
трудно представить себе такую
напряженность постановочной работы…
В свой
первый сезон в тюменском театре я бы
занят в десяти спектаклях, причем в
семи из них были настоящие,
полноценные роли.
После
Торичелли – второй ролью стала для
меня роль гусара Курчаева в спектакле
«На всякого мудреца довольно простоты»
Островского. В нем мы снова работали с
режиссером П.А.Сыровым. Моя жена
получила роль племянницы Турусиной
Машеньки, в которую Курчаев влюблен,
мы с ней уже не однажды были
сценическими партнерами, поэтому
репетировалось и игралось потом легко.
К тому же – во Владикавказе она уже
играла эту роль в спектакле,
поставленном одним из учителей наших
Л.А.Кондыревым…
Затем, в
«Дворянском гнезде» Тургенева,
поставленном актером РАУшаковым, я
заново, уже более уверенно сыграл роль
Паншина. Лаврецкого играл сам Ушаков,
играл слишком мужиковато, в любовных
сценах с Лизой (А.Суворовой) был
примитивно сентиментален, но это
замечал, возможно, только я, невольно
сравнивая его с владикавказским Д.П.
Речным… Сравнение было явно не в
пользу Ушакова. Однако зрителям
спектакль нравился, зал был всегда
заполнен. Мне запомнился такой случай,
– однажды, зимним вечером, я шел в
театр готовиться к этому спектаклю, и
на перекрестке улиц, у здания театра,
меня остановил какой-то молоденький
офицер:
–
У вас нет на сегодня лишнего билета?
–
Не-ет… – невольно удивился я.
–
Что за город! – почти возмущенно
воскликнул офицер, – Который день не
могу попасть в театр…
Мария Панова в
спектакле
"В степях Украины"
Занятно
началось мое участие в спектакле «Гроза»
Островского. В приказе о
распределении ролей я был назначен на
роль Бориса в очередь с А.П.Шепеленко.
Спектакль ставил главный режиссер Д.С.Бархатов,
и конечно же, репетировал Шепеленко, а
я сидел и слушал… И вдруг пришло мне в
голову: я же теряю время! И я тоже начал
репетировать, но «про себя». Я слушал
реплики партнеров и мысленно, по роли,
отвечал им. Постепенно я так увлекся,
что слышал только партнеров и почти не
замечал, как говорит Шепеленко. Суть,
жизнь роли начали входить в меня, и это
доставляло мне своеобразное
удовольствие, – я как бы тайком
общался со своими партнерами… И вдруг
однажды Шепеленко не явился на
репетицию, слег со своей язвой желудка…
Бархатов был вынужден включить меня в
репетиции. И тут я понял, как хорошо
сделал, что сам репетировал мысленно.
Бархатову не понадобилось возиться со
мной, специально готовить меня к
вхождению в репетиционный процесс, –
я уже находился в нем и мыслями и душой.
И вот тут подхватила меня своим
вниманием Ксения Ивановна Кривская,
которая играла Кабаниху. Именно тогда
она сказала мне, что роль Бориса не
бесхарактерная, не «голубая», как
называли «бесхребетные» роли. Она
постоянно следила за тем, что и как я
делал, и помогла мне стать уверенным в
своих возможностях. Меня даже
перестало смущать, что моя Катерина (Надежда
Фризель) по возрасту гораздо старше
меня, – в одном из следующих
спектаклей она уже играла мою мать…
Здесь она внутренне была не просто
молодой, а как бы окрыленной своей
первой, настоящей любовью. В сцене
нашего свидания в вечернем овраге,
когда мы, увидев друг друга, застывали
на расстоянии, а с нее как бы сама
собой спадала накинутая на плечи шаль
– всегда взрывались взволнованные,
сочувственные аплодисменты зрителей…
Мне понравилось играть свою роль,
именно свою – так я стал воспринимать
ее. Мне нравилось мое актерское
окружение. Великолепным Кудряшом был
Георгий Дьяконов, это была «его» роль,
он упоенно купался в ней. Кулигина
играл Михаил Лихачев, который
удивительно преобразился в этой роли.
Из грубоватого, резкого «социального
героя» он стал мягким, душевно-благородным,
мечтательным человеком. Мы с ним на
сцену приходили заранее, – или
бродили потихоньку в декорации, не
мешая друг другу, или забивались в
укромные уголки и там ожидали начало
действия. И так приятно было
представлять, что прогуливаешься по
набережной улочке у Волги, или сидишь
на скамеечке, глядя в заволжские дали
… И когда открывался занавес – играть
шли с чистой, открытой душой. И я, кроме
режиссера-постановщика, был очень
благодарен Ксении Ивановне Кривской
за то, что она помогла мне войти в мир
этого захолустного городка и во всю
эту грустную историю…
Когда
Анатолий Прокопьевич Шепеленко
выздоровел – у нас уже состоялась
премьера, и вводиться в спектакль он
не стал.
После «Грозы»
я снова попал в спектакль, который
ставил Р.А Ушаков. Это была пьеса
Мдивани «Люди доброй воли» –
придуманная история о национально-освободительной
борьбе в какой-то маленькой
республике… Играл я в ней
молоденького паренька, участника этих
героических событий. Конечно же, я был
влюблен, мою любимую девушку играла А.Суворова.
Мне этот спектакль запомнился тем, что
я для него, а по действию – для себя,
написал текст лирической песенки.
Музыку для нее сочинил наш заведующий
музыкальной частью Николай Сергеевич
Линдер, и с этой песенки начались наши
с ним своеобразные дружеские
отношения, своеобразные потому, что он
был значительно старше меня.
4
Главным
режиссером театра был Дмитрий Саввич
Бархатов, маленький, полноватый
человечек с сиплым голоском, который
на первой встрече с нами,
новоприбывшими, тщательно и
настойчиво объяснял:
–
Не Исаевич я, а Саввич, понимаете?
Саввич, от имени Савва… Был Савва
Морозов, знаете конечно, – Савва!
Говорилось
серьезно, с легким оттенком шутки…
На
репетициях он пил воду не из графина,
обычную, а наливал из бутылок
минеральную-газированную. Я тогда
подумал, что голос сипел у него именно
от большого количества газированной
воды – ведь она сильно щиплет горло…
Режиссер
он был средний, традиционный, но
крепкий, хорошо знающий технику
режиссуры, с артистами обходился
вежливо, терпеливо.
В меня
он поверил, не обижал ролями, а когда
посмотрел, как я играю в пьесе Розова «Ее
друзья» роль Володи Чернышева, он
позвал меня в свой кабинет и
доверительно сказал:
–
Вениамин Данилович, вы можете играть
Лермонтова, вы похожи на него и внешне
и внутренне. Я понял это по
сегодняшней вашей роли. Сейчас
Лавренев пишет пьесу о Лермонтове, –
давайте исподволь готовиться к этой
работе! Почитайте его и о нем
повнимательней…
Лермонтова
я любил с детских лет, за школьные годы
прочел его полностью, меня глубоко
волновала его трагическая судьба. Со
сладко забившимся сердцем я
согласился… Заново перечитал его
строго по порядку, по датам написания,
сопоставил все с его биографией –
почему это было им написано, как
рождалось из его жизни… К тому же –
совсем недавно мы были на гастролях в
Пятигорске, Кисловодске,
Железноводске, Ессентуках… Я побывал
в его домике, где он жил, увидел стол,
за которым он работал, посетил я и дом
Верзилиных, где произошла злополучная
ссора и вызов на дуэль, конечно же –
был на месте дуэли… И, видимо, от того,
что я читал не вразброс, а строго по
порядку, со всеми черновыми,
первоначальными вариантами, что
пятигорские его места видел воочью –
я ощутил его, как человека, он стал мне
душевно близок, понятен…
Но
когда пьеса Лавренева появилась в
печати, оказалось, что в ней почти
шестьдесят исторических персонажей,
да каких! Царь Николай I, Бенкендорф, Белинский – и т.д. Для
нашего театра она была явно
непосильна. Впоследствии оказалось,
что ее поставили в СССР только два
театра – МХАТ в Москве и театр им.
Пушкина (Александринка) в Ленинграде…
Тогда
Дмитрий Саввич сказал мне:
–
А давайте работать над «Гамлетом», и
поставим. Если уже читали –
перечитайте еще!
Шекспира
мы немного «проходили» в каком-то из
старших классов школы, я даже учил
наизусть монолог Гамлета «Быть или не
быть…» Но когда я прочел пьесу теперь
– я пришел в смятение от сложности
работы, понял, что еще зелен-зелен для
такой роли… Я откровенно сказал об
этом Бархатову – он с сожалением
выслушал меня, но понял мою робость и
только сказал:
–
Ну что ж!..
Роль
Гамлета я сыграл через семь лет, в
другом театре. А Дмитрий Саввич вместе
со своей супругой уехал от нас –
возвратился в Омск, в ТЮЗ, из которого
когда-то к нам приехал…
Летом
1971 года на гастролях в Москве с
краснодарским театром я однажды,
освободясь от спектакля, прогуливался
по саду «Аквариум» (мы играли в театре
«Моссовета») и увидел его среди
входящих на спектакль зрителей.
Да, это
был он – я не ошибся – с его походкой,
но уже седой, чуть сгорбленный… Была
ли с ним жена – не просматривалось, да
ее-то я мог и не узнать…
Мне
захотелось окликнуть его, но было
неудобно вытаскивать его из череды
идущих. Я только смотрел ему вслед, про
себя прощаясь с ним, – другую
случайность встречи предположить
было трудно…
И
вспомнилось мне, как он однажды, на
застольной репетиции, для юморной
передышки рассказал нам о себе:
–
В молодости я был актером, играл
маленькие эпизодики, а жил на квартире
у сердобольной старушки. Она все
сокрушалась – почему мне не дают
больших ролей? И я пошутил: – «Я же
утром люблю поспать, когда роли
раздают – прихожу в театр поздно,
хорошие большие роли уже бывают
расхватаны актерами – вот и достается
мне всякая мелочь…» Она спросила –
когда же в следующий раз нам будут
раздавать роли? Я ответил, когда
примерно будет распределение на
следующий спектакль, и позабыл об этом
разговоре, уверенный, что она поняла
шутку. И вдруг однажды она будит меня
ранним утром:
–
Дима, вставай, беги в театр, а то опять
опоздаешь, опять все хорошие роли
порасхватают!…
5
Хорошие
отношения у меня были и с директором
театра Анатолием Ярским. Это был
худощавый, подвижный человек активных
действий. Он рано приходил в театр,
обходил все здание, все технические
цеха, проверял, как начинается рабочий
день – и лишь тогда шел в свой кабинет…
Больше такого театрального директора
я не встречал.
Он
ценил молодежь, отличившихся каким-нибудь
успехом в конце сезона приглашал к
себе в кабинет и говорил:
–
Не убежите в другой театр, с начала
нового сезона вам будет повышена
ставка.
И
конечно же – мы охотно оставались.
Но в 1953
году, из-за каких-то неурядиц с
руководством области, он сам уехал из
Тюмени и стал директором театра в
Магнитогорске.
Летом
1954 года и мы с Машей решили переехать в
другой город, в другой театр. Я сначала
написал письмо в Иваново – нам
хотелось поработать недалеко от
Москвы, чтобы и меть возможность
почаще смотреть спектакли московских
театров. На всякий случай я написал и в
Магнитогорск, Ярскому. И вот пришли
приглашения сразу в два театра – в
ивановский и в магнитогорский. Причем
Ярский написал, что для нас уже готова
квартира, что для начала я должен
играть в «Василисе Милентьевой», и
прислал нам подъемные деньги.
Мы
решили ехать в Магнитогорск.
И вдруг
возникло непредвиденное осложнение –
нам с Машей отказали в снятии
с партийного учета. И это после
того, как мы настойчиво поговорили с
начальником областного управления
культурой Худолеевым, который сначала
не хотел отпускать нас, даже упрекнул
в неблагодарности к театру и городу,
но потом все-таки разрешил нам
уволиться…
Я пошел
в партийные инстанции. Секретарь
райкома направил меня в горком.
Строгий секретарь горкома Пацко
сказал, что распоряжение дано свыше, и
он не намерен его нарушать. И пошел я в
обком к секретарю по идеологии
Колоскову.
Колосков
постоянно бывал в театре, запросто
беседовал со всеми, знал всю нашу
подноготную… Он сказал мне:
–
Горячев (первый секретарь обкома)
распорядился не отпускать из области
молодые партийные кадры, а вы к тому же
– секретарь театральной
парторганизации…
Разговор
у нас получился не простой, но в конце
концов Колосков согласился отпустить
нас. Я пришел домой, обрадовал жену, но
тут же задумался… Ярский переехал в
Магнитогорск тоже с какими-то
трудностями в обкоме. А когда
снимаешься с партучета, ты обязан
сообщить, куда едешь – туда
пересылается твоя учетная карточка…
И мне пришло в голову, что Ярскому
может влететь по партийной линии за
переманивание партийных кадров.
Подводить его не хотелось – я
возвратил ему подъемные с сожалением
о необходимости отказаться от
предложения ехать в Магнитогорск и
объяснил, почему так поступаю… И мы
уехали в Иваново. На мое извинительное
письмо Ярский мне не ответил.
Продолжение
следует...
