Прежде чем рассказать
о «лихой беде своего начала», я хочу
хоть немного поведать о городе, в
который меня каким-то чудом привела
судьба моя.
Встреча в армии с сестрой
Фаиной. 1944 г.
А чудом этим было
назначение меня, молодого лейтенанта,
в апреле 1944 года на службу в 10-й
Отдельный автомобильный учебный полк.
Этот полк был переведен сюда из-под
Ленинграда, после прорыва блокады, где
обеспечивал деятельность
прославленной Дороги
жизни, проложенной по льду Ладожского
озера. Полк состоял не только из ассов-водителей,
но и из интеллигенции – технической и
творческой. Я в нем познакомился с
ленинградскими актерами,
танцовщиками, музыкантами, даже с
композитором Соловьевым, но не Седым…
Замечательные ребята, они тепло
приняли меня в свою среду, не обращая
внимания на мое офицерское звание (они
все были рядовыми), я запросто бывал на
их репетициях. Это подогревало мою
страсть к театру, было своеобразной
ступенькой приближения к нему. При
полку был организован свой джаз-оркестр,
пели в нем бывшая солистка Большого
театра Лидия Петровна Дорошенко и
молодая девушка, вольнонаемный писарь
из штаба полка…
Лидия Петровна до
войны была звездой Киевской оперы, она
и подруга ее Зоя Гайдай украшали театр
своей вокальной одаренностью. Потом
Лидия Петровна вышла замуж, мужа ее
перевели на работу в Москву, она
переехала с ним, очень успешно
дебютировала в Большом театре, но…
Мужа ее вскоре арестовали, как врага
народа, а ей предложили покинуть
Большой театр. В таком страшном
положении застало ее начало войны… Не
знаю подробностей, как это
происходило, но, видимо, поклонник ее
еще по Киевской опере, командир полка
полковник Трубченко принял ее
солисткой в свой полковой джаз, то
есть – материально обеспечил ее
дальнейшую жизнь. Когда закончилась
война и в городе возродилось
Музыкальное училище – она стала одним
из вокальных педагогов… У меня с ней
были очень теплые, дружеские
отношения, несмотря на большую
разницу в возрасте. Одинокая женщина,
щедро одаренная природой, но со
сломанной судьбой, она, вероятно,
видела во мне никогда не бывшего у нее
сына… В Музыкальном училище она взяла
меня в свой класс, занималась со мной с
особым вниманием, но сама она имела от
природы поставленный голос, объяснить
процесс дыхания и пения логически не
могла, действовала собственным
примером, то есть пела (а пела она
великолепно!), девчонки легко
схватывали ее манеру и технику, а мне,
мужчине, это не давалось… И я
пользовался теми навыками, которые
успел получить от первой моей
преподавательницы Н.П. Лузиновой,
имевшей большой педагогический опыт.
Лидия Петровна принимала это легко и
бесспорно и обращала больше внимания
на художественную выразительность и
душевную наполненность моего пения…
1946 г.
Я, продолжая свою
армейскую службу, был направлен
однажды в командировку в Киев. Лидия
Петровна попросила меня отыскать там
ее подругу, уже народную артистку СССР
Зою Гайдай и передать ей свое письмо. В
разбитом войною городе я отыскал дом,
в котором жили солисты Оперы, постучал
в квартиру знаменитой артистки, дверь
открыла пожилая женщина. Я спросил о
Зое Гайдай.
–
Она в Москве, – ответила мне женщина,
– У нее там концерт. Я ее мама.
И когда я рассказал,
кто я, и что я привез письмо от Лидии
Петровны, она взволнованно
воскликнула:
–
Письмо от Лидочки!.. Где она? Как она?
Я охотно ответил на
все ее вопросы. А через некоторое
время Зоя Гайдай перетащила свою
подружку в Киев и устроила ее жизнь на
родной земле...
Я не помню фамилию
другой солистки нашего полкового
джаза, писаря штаба полка, но именно
она привела меня на занятия к бывшей
солистке Мариинской оперы Петербурга
Наталии Петровне Лузиновой, у которой
занималась и сама. Наталия Петровна
прослушала мой голос, обнаружила
лирический баритон и включила меня в
число своих учеников… Так начались
мои первые уроки пения… Наталия
Петровна перемежала свои занятия
рассказами о великих певцах, с
которыми ей, в начале девятнадцатого
века довелось петь оперные спектакли
– об итальянце Титто Руффо, о Шаляпине,
о Тартакове…
К сожалению, занятия
мои с Наталией Петровной продолжались
только год. Приехала откуда-то ее дочь,
скрипачка и тоже вокальный педагог, и
увезла свою престарелую мать куда-то
на север.
2
Но все же – о городе…
Основан он был давным-давно, 6 мая 1784
года, как военная крепость, «после
торжественного молебствия, при громе
русских пушек» близ старинного
осетинского селения Заур. Отсюда
начиналась знаменитая Военно-Грузинская
дорога – через Дарьяльское ущелье,
известное еще со времен Плиня и
Страбона… Укрепление получило
звучное название Владикавказ. Оно
быстро разросталось, в 1861 году стало
городом... В советское время его
переименовали в город Орджоникидзе,
война дала ему новое название –
Дзауджикау, в начале пятидесятых
годов снова вернулось Орджоникидзе, а
в конце восьмидесятых, в
перестроечное время, ему возвратили
его изначальное, историческое имя –
Владикавказ. Так я и буду его
именовать…
В доме офицеров г.
Владикавказа. Внизу, справа - Л.П.Дорошенко.
Когда я впервые пошел
по его улицам, вымощенным булыжником,
я задохнулся от восторга: это была
нетронутая романтическая старина…
Центром города был старинный, уютный
проспект с тенистым липовым бульваром.
Начинался он от, как говорили, бывшего
дворца генерал-губернатора Воронцова,
того, пушкинского… В ясную погоду
казалось, что он упирается в Столовую
гору, хотя до нее от города было
несколько десятков километров…
Справа от Столовой горы царственно
возвышался знаменитый двуглавый
Казбек, ослепительно сверкая на
солнце своими снежными вершинами. А
справа от бульвара, за домами
нескольких улиц, гремел своим бурным
потоком не менее знаменитый Терек…
Я об этом городе, о
Северном Кавказе и о печально
знаменитой кавказской войне
девятнадцатого века узнал еще в
детстве, в нашем селе, во-первых из
биографий и кавказских поэм Пушкина и
Лермонтова, затем – из Л.Толстого, в
первую очередь из его варианта «Кавказского
пленника». Мне в подарок сестра Мария
и ее муж Миша Поспелов привезли из
Новосибирска толстый, старинный,
издания 60-х или 70-х годов
девятнадцатого века том полного
собрания сочинений и писем М.Ю.Лермонтова
с подробной его биографией и
великолепными, романтического стиля,
рисунками художника Полякова. Я
упивался этой книгой, с наслаждением
всматривался в рисунки, бредил
Кавказом. В то же время я увидел немой
кинофильм «Абрек Заур”, а затем «Зелимхан»,
«Беллу» по «Герою нашего времени»... И
вот пришло время, и я познакомился с
самим абреком Зауром, то есть с
человеком, который играл эту роль в
том немом кино. Только вместо лихого
джигита я увидел теперь высокого,
болезненно-худого пожилого осетина,
который был фотокорреспондентом и
снимал нас, молодых актеров
республиканского русского театра, в
наших спектаклях. Он и не заикался о
своем киношном прошлом, нам
рассказали о нем другие, уже тоже
пожилые свидетели съемок фильма в
городе…
Город Владикавказ
издавна назывался городом «бывших
людей» – очевидно потому, что сюда
съезжались, выходя в отставку, бывшие
генералы царских времен, различные
чиновники, не имевшие имений на
территории центральной России… Еще в
свою офицерскую пору я попал в русский
круг начинающих писателей и
познакомился там с настоящим
Лермонтовым! Да, у этого человека
отроду была такая фамилия… Ему,
очевидно, было уже за сорок, он был
высок, худощав, строен, с горбоносым
узким лицом, с длинными пальцами
удивительно пластичных рук. Он был
великолепным художником-графиком и
пытался заниматься литературой.
Относились к нему тепло, уважительно,
но было в нем некое чудачество,
которое вызывало добрую ироничность
его окружения… Был он и общителен и
замкнуто-задумчив, фамилией своей не
кичился, но я не посмел ни разу
заговорить с ним, распросить – из
какого он рода… В затеречной стороне
города я обнаружил скромную улицу,
называемую Тенгинской… Сразу
колыхнулось сердце: ведь Михаил
Лермонтов был поручиком Тенгинского
полка! Не квартировал ли когда-то на
этой улочке Тенгинский полк?! Потом я
полюбил навещать эту улочку,
неторопливо проходить по ее булыжнику,
разглядывая небольшие старинные
домики с зарослями фруктовых садов за
ними…
Послал я однажды свои
стихи в газету «Социалистическая
Осетия» и получил приглашение
посетить редакцию. Меня встретила в
своем кабинете заведующая
литературной частью редакции, ее
звали Милица Алексеева. Полноватая
молодая женщина с мягкими, добрыми
чертами лица, она, как я потом узнал,
была дочерью царского генерала
Алексеева – но не бывшего начальника
штаба Российской армии
в годы первой мировой войны. Этот
Алексеев тоже был известен – он
совершил на фронте военную операцию,
подобную знаменитому Брусиловскому
прорыву. После революции он не принял
ни чьей стороны, ушел в отставку и
мирно жил во Владикавказе в кругу
своей небольшой семьи – с женой и с
дочерью. Новые власти его не трогали,
но когда началась Финская военная
компания – его пригласили в Москву, в
Генеральный штаб. Он не посмел
отказаться, попрощался с семьей и
поехал. Но до Москвы он не доехал –
умер в поезде от сердечного приступа…
Когда началась
Великая Отечественная война – Милица
была студенткой Ленинградского
университета. Она сразу же пошла в
добровольцы, воевала смело, отчаянно,
в одном из боев потеряла ногу, и ее
после госпиталя демобилизовали,
наградив орденом «Красной звезды».
Она возвратилась во Владикавказ, в
родной дом, к старенькой матери, со
своим костылем, и стала работать в
редакции республиканской газеты.
г. Владикавказ, 1948г. На
первомайской демонстрации. В первом
ряду актеры: А.Карпов, В.Панов, А.Саркисян,
Д.Гуторов.
Она сама писала стихи,
собирала вокруг себя молодых поэтов,
устраивала поэтические вечера то в
редакции, в своем кабинете, то у себя
дома. На редакционных вечерах я бывал
почти постоянно, на домашнем –
однажды… Меня взволновал живописный
генеральский особняк с застекленной
верандой, с запущенным фруктовым
садом. В большой комнате стоял
старинный рояль, на полках – военные
сувениры: живописно спаянные друг с
другом винтовочные гильзы, подобия
ваз из снарядных, искусно обточенных
гильз разных калибров… Все это были
солдатские окопные поделки, сделанные
в подарок любимому генералу. Они
хранились в доме свято, как память о
генерале – муже и отце…
На вечер были
приглашены из нашего полка уже зрелый
актер и поэт Сережа Афанасьев,
великолепный пианист Збарский, бывший
школьный директор (не помню его
фамилию), – все ленинградцы, рядовые
солдаты, – и я, лейтенант, с почитанием
смотрящий на них, на их одаренность,
знания и жизненный опыт…
Вечер прошел
превосходно. Говорили о поэзии, читали
стихи – свои и классиков, Збарский
играл на рояле любимые фортепьянные
пьесы, потом пели, бродили по саду,
продолжая разговаривать, читать стихи,
и любовались на крупные яркие звезды,
которые, казалось, опустились до
вершин яблонь и груш, запутались в их
листве. Для меня все это было
праздником души, познания, взросления…
Вскоре Милица
возвратилась в Ленинград, заканчивала
университет и работала в какой-то
редакции. Она продолжала писать свои
стихи-миниатюры, однажды попала на
вечер к Анне Ахматовой, набралась
решительности прочесть их ей. Анна
Андреевна тепло расцеловала ее, даже
сказала окружающим: «Вот моя
продолжательница!» Но вскоре грянуло
злополучое постановление ЦК партии о
Ленинградских писателях Зощенко,
Ахматовой – и о Милице Алексеевой я
больше ничего не слышал…
3
Жил в то время в городе
удивительный человек – военный врач
Карпов. Он считался театральным
врачом, театральные работники
всегда могли попасть к нему на
прием, получить необходимую им помощь.
Страстно и высоко
влюбленный в театр, он был в театре
своим, родным, глубокоуважаемым
человеком. Аристократично-седой,
худощавый, подтянутый, всегда
спокойно-приветливый, он радовал
глаза наши одним своим появлением в
театре… Ни в одном театре
впоследствии я не встречал такого
человека.
По своему
замечательной была его жена, полная
пожилая красавица благородного
склада… Она с внуком и с такой же
пожилой, интеллигентной подругой
своей обычно приходили на сдачу наших
спектаклей. И вот как-то, свободный в
сдаваемом спектакле, я сидел рядом с
ними. Они меня уже знали по сцене,
приняли мое соседство
благожелательно. Я сидел с края ряда,
рядом была подружка жены Карпова,
мальчик смирненько сидел меж ними.
Впоследствии мне сказали, что
подружка была к тому же гувернанткой
мальчика. Она иногда потихоньку
говорила ему что-то по-французски, и он
свободно отвечал ей тоже на
французском языке. Она сказала мне,
что мальчик, как и я, учится в
музыкальном училище, но на
инструментальном отделении. Мне
почему-то польстило, что она знает о
моей учебе в музыкальном…
Гувернантка оказалась разговорчивой.
Она охотно, чуть хвастливо, рассказала
мне, что жена Карпова в молодости была
участницей студенческого
драмколлектива юного Вахтангова, что
он всегда хвалил ее, называл самой
талантливой в коллективе, а играла она
героинь в его спектаклях. Уж как-то там
получилось, но актрисой она не стала, у
нее была другая судьба…
Я с почтительным
волнением потихоньку посматривал на
гордый профиль вахтанговской героини.
Она сидела привычно-величественная,
загадочно-молчаливая, с большими
темными глазами, устремленными на
сцену…
Жалела ли она когда-нибудь,
что не стала актрисой?..
Еще в офицерское время
мое, когда нам, офицерам, разрешили
жить не в казарме, а на частных
квартирах, я и такой же молоденький
лейтенант Воронович поселились на
квартире у грузин. Это были
замечательные люди – бабушка
Схиртладзе Мария Алексеевна, ее
замужняя дочь Лобжанидзе Ольга
Николаевна, муж которой погиб на
фронте, и ее дети – маленькая Натка и
подросток Вахтанг… Так вот, Мария
Алексеевна как-то рассказала мне, что
девчонкой еще она видела знаменитого
абрека Зелимхана. Она жила тогда в
Кизляре, куда однажды утром прискакал
Зелимхан во главе своего отряда,
переодетого в казачью форму. Они
спокойно остановились у здания
городского банка, вошли в него,
забрали из хранилищ все деньги и
ускакали из города. И никто из
видевших это, проходя по улице, не
заподозрили, что происходит
ограбление, что конный отряд – не
казаки, а знаменитые абреки…
4
В городе Владикавказе
дважды был Пушкин – по дороге в Эрзрум
и обратно.
Преподаватель
республиканского Пединститута
Кандиев в своей лекции для нас,
слушателей вечернего университета
при Доме офицеров, рассказывал, что в
первый свой приезд Александр
Сергеевич встретился с тогдашними
офицерами у полковника Скворцова, в
караульном помещении при комендатуре
гарнизона. Встреча была горячей,
душевной, шумной… Уходя с вечеринки,
благодарный Пушкин написал мелом на
двери караулки:
Полковник
Скворцов
Угощал молодцов
Славно!
Теперь на месте того
караульного помещения разбит сквер и
установлена небольшая мраморная
доска с надписью о том памятном
событии…
Сколько раз, проходя
по площади перед величественным
зданием Обкома партии, я вспоминал,
что некогда она была рыночной, а со
стороны Терека ее ограничивало здание
гостиницы, в которой останавливались
лермонтовские герои Печорин и Максим
Максимыч, а значит и он сам – Михаил
Юрьевич…
Весь
город был для меня пронизан историей,
– на другой стороне Терека я
обнаружил улицу, которая называлась
Тенгинской… Но ведь Лермонтов был
поручиком Тенгинского полка! Возможно
когда-то на этой улице квартировал
Тенгинский полк, вот ее и назвали
Тенгинской!?
Еще в школе,
старшеклассником, я запомнил снимок
домика в книге о жизни Е.Б.Вахтангова.
Теперь я увидел его воочию, на углу
проспекта и улочки, спускающейся к
парку и Тереку. Я даже, в свою
офицерскую пору, встречал однажды в
нем новый год! С каким трепетом я
входил в него тогда… И жители этого
дома знали, где они живут! Как жаль, что
теперь этого дома нет – дома, где жила
семья Вахтанговых…
Зато судьба подарила
мне другую радость, – я был участником
прикрепления мемориальных досок на
двухэтажном, казарменного типа, доме,
где Евгений Багратионович родился, и
на бывшей гимназии, а в наше время
просто школе, где он учился в детстве и
юношестве своем...
И в этом удивительном
городе суждено было начаться моей
театральной жизни!
Этот город изначально
был театральным. Мысль о
необходимости своего театра возникла
в нем, когда в городе насчитывалось
всего тринадцать тысяч жителей…
Осуществиться сразу, из-за финансовых
трудностей, она не могла. Театр
открылся в 1871 году спектаклем «Маскарад».
Город был овеян лермонтовским духом,
так что выбор пьесы был не случайным.
Здание театра построили в
классическом стиле – с ложами по
бокам партера, с амфитеатром в конце
зала, с бельэтажем, в центре которого
красовалась «царская ложа», с ярусами…
Меня волновала эта классическая форма,
настраивала на особый лад. Я
чувствовал себя причастным ко всей
романтической, легендарной
театральной давности, я вступал в эту
среду и должен был стать достойным ее…
5
Да, начало было «лихим»
– я сразу же, кроме поступления в
студию, был зачислен во
вспомогательный состав театра и,
кроме того – продолжал свою учебу на
вокальном отделении республиканского
Музыкального училища, начатую еще во
время моей офицерской службы…
Занятия в Музыкальном училище были
для меня уже привычными, а каждый мой
приход в театр – на студийные ли уроки
или на репетиции – волновал меня
заново. Трудновато верилось, что я уже
не офицер, а работник театра, в который
захожу свободно, без билета, учусь
здесь актерской профессии, а вечерами
уже бываю занят в спектаклях – вместе
с другими студийцами изображаем за
кулисами разные «шумы»: птичье пение
на свистульках, гром, дождь, цокот
лошадиных копыт… Да, магнитофонов
тогда еще не было, и за кулисами
находился целый набор всевозможных
приспособлений для подражания
природным звукам. Все это было
ответственно для нас, мы старались
подражать хорошо, похоже на
действительные звуки, попадать в
настроение сцены – и таким образом
психологически сами готовились к
своему будущему выходу на сцену. Всей
массой молодежи собирались за
кулисами, чтобы изобразить шум и гвалт
толпы. А в одном из спектаклей мне, как
поющему, довелось изображать радио.
Герой на сцене, в диалоге с героиней,
включал «радио», пианистка за
кулисами, Тамара Георгиевна
Бекузарова, начинала бурно играть с
середины вступления, а я подхватывал:
«Еще в полях белеет снег…» Это был
романс Рахманинова. На словах: «Она
нас выслала впере-ед!» – на самой
высокой ноте романса герой на сцене
меня «выключал»…
Каждый мой учебно-рабочий
день был насыщен делами до предела, у
меня не оставалось времени ни для того,
чтобы нормально поесть, ни
передохнуть хоть немного… В самом
начале работы, в свой первый
театральный отпуск, я заболел
малярией, промаялся все это время, но к
началу нового сезона встал на ноги и
со всем пылом души ринулся в свои
занятия и исполнение театральных
обязанностей… Постоянное чрезмерное
напряжение привело к тому, что у меня
начался жесточайший гастрит…
Помогало мне кое-как справляться с ним
непрерывно-радостное, возбужденное
состояние оттого, что я – в театре, что
теперь-то уж я стану актером, да еще –
в таком театре…
Трепетное отношение
именно к этому театру возникало и
потому, что в нем ощутимо витало
легендарное прошлое, о чем мы читали в
мемауарах, слышали от наших старших
актеров, заставших это прошлое. На
этой уютной, маленькой сцене
трудились известные деятели русской
сцены В.И.Никулин, П.П.Медведев, И.А.Ростовцев,
Н.Н.Синельников, М.Г.Савина, В.П.Давыдов,
работал в труппе Синельникова не
менее знаменитый Орленев. Здесь
периодически гастролировали братья
Адельгейм…
Одним из старейших
работников театра был Франц
Станиславович Блажиевский. Высокий,
грузноватый, седой, с низким волевым
голосом, он никогда не был актером, но
любил театр ненасытно, с малых лет.
Пришел в театр мальчишкой, задолго до
революции, исполнял любую посильную
ему работу, потом вместе с женой
многие годы управлял реквизиторским
цехом, в наше время был замечательным
театральным кассиром, которого,
наряду с любимыми актерами, знали все
театралы города. В молодости своей
видел всех именитых гастролеров,
охотно рассказывал о них. Помню, как он
говорил о Рафаэле Адельгейме:
–
Когда он, играя Франца в «Разбойниках»
Шиллера, после какой-нибудь сцены шел
к себе в гримировочную, с ним страшно
было встречаться – таким мощным,
мрачным огнем горели его глаза… Он не
сразу отходил от роли…
Из наших теперешних
старших актеров в труппе Синельникова
работали когда то М.Н.Репина-Раппонет
и Х.Н.Мосолов, а Д.П.Речной играл с
самим Мамонтом Дальским… Как мы
любили слушать их рассказы! Это тоже
было для нас своеобразной школой.
Не менее
знаменательно было и то, что в
восьмидесятых годах девятнадцатого
века в этом театре начинал свою
трудовую жизнь тогда молодой художник,
а впоследствии великий осетинский
поэт, родоначальник осетинской
литературы Коста Хетагуров. Так и
хочется думать, что именно с него
началась на этой сцене история
будущего, замечательного Осетинского
театра, который в настоящее время
имеет свое великолепное здание,
является Академическим и носит
высокое имя К.Хетагурова…
6
Наша театральная
студия была создана по инициативе
молодого режиссера Л.А.Ящининой,
ученицы Б.Е.Захавы, в 1944 году. Я был
принят в эту студию летом 1947 года,
после демобилизации из армии, когда
Ящинина во Владикавказском театре уже
не работала…
С 1946 года руководил
театром и вел наши занятия в студии
маститый режиссер, ученик Таирова,
опытный театральный деятель Борис
Александрович Пиковский. Учил он нас в
поклонении системе Станиславского, но
в нем постоянно прорывалось увлечение
яркой театральностью, символической
сценической формой. В наше сознание он
внедрял свое главное требование:
импровизировать внутри образа, каждый
раз обновляя свою внутреннюю жизнь, но
не ломать режиссерского рисунка сцен,
не безобразничать с мизансценами… Он
говорил, что импровизировать
мизансцены, не разрушая, а обогащая
спектакль, способны далеко не все,
даже очень талантливые актеры, что это
умение приходит с колоссальным
сценическим опытом. Он постоянно
напоминал, что создает мизансцены,
особенно массовых сцен, по законам
классической живописи, что даже если
внезапно остановить спектакль – то
застывшие мизансцены все равно должны
оставаться художественными, нести
определенный смысл, что все
своевольные, капризные и бестолковые
перемены разрушают гармонию
спектакля, его сложную полифонию…
Пиковский учил нас:
–
Внимание бывает непроизвольным (в
жизни) и произвольным – на сцене,
определяемое требованиями роли и
условиями предлагаемых обстоятельств.
Постоянно тренируйте свое
произвольное внимание, насколько
сможете – сближая его с
непроизвольным.
Старики наши владели
своим вниманием безупречно…
Безупречно владели паузами, наполняя
их глубоким содержанием,
всевозможными неожиданностями…
А как владели они
контрастами – в речи, в манере
сценического поведения…
Пиковский в процессе
нашего обучения много внимания уделял
«оправданию» поз, мизансцен. Он
говорил:
–
Режиссер, выстраивая мизансцены,
учитывает не только сценическое
действие и психологию ваших ролей, но
ищет и выстраивает контрапункты, ищет,
как сильней воздействовать на
зрителей. А вы должны силою своей
фантазии внутренне оправдывать их,
делать своими, и исходя из этого –
сами выстраивать свои мизансцены
вашего тела.
Он учил нас самим
внутренне оправдывать, делать
естественными любые мизансцены,
которые были необходимы ему в
спектакле. Актеры во время репетиций
иногда ворчали на него, но относились
к нему с искренним уважением.
Помню одну из
репетиций какого-то спектакля, в
котором был эпизод: женщина с грудным
ребенком в пустынном месте. Ей нужно
выбраться отсюда – она отчаянно
высматривает хоть какой-то попутный
транспорт, мечется по сцене…
Пиковский предложил
актрисе:
–
А теперь положите ребенка посередине
авансцены и продолжайте поиски на
более высоком градусе!
Актриса опешила.
–
Как же я, хоть на минуту, оставлю
своего ребенка?! Так не бывает!
–
А мне это необходимо. Это повысит
напряженность сцены.
Актриса задумалась…
Наконец она поняла, что это возможно –
именно для спасения ребенка, – ведь он
поневоле мешал поискам, отвлекая ее
внимание на себя… Это было возможно в
крайнем отчаянии, как самое высокое
напряжение поиска, самый высокий
порыв его… И сцена пошла – как бы сама
собой, стремительно, с неожиданными
остановками от растерянности, с
неожиданными порывами…
Я наблюдал репетицию,
прекрасно понимал, что это – всего
лишь выстраивание игры, но мне
невольно стало страшно за ребенка и
его мать…
Для меня это был
наглядный пример оправдания заданной
мизансцены.
В то же время он в
какие-то периоды работы над
спектаклем позволял актерам быть
абсолютно самостоятельными. Помню,
как репетировалось начало «Пигмалиона»
После застольных репетиций
Пиковский вывел актеров в готовую
декорацию начала спектакля и сказал:
–
Вот вам место действия. Ознакомьтесь,
обживитесь в декорации и действуйте,
поиграйте сами, как вам захочется и
где захочется – как это могло бы быть
с вами в жизни…
И он ушел, поручив
одному из старших актеров последить
за порядком и дисциплиной. И мы начали
играть… Сначала была бестолковая
толкотня, потом начало постепенно что-то
выстраиваться. Мы начали получать
удовольствие, что отыскивали удобные
места, чтобы укрыться от дождя,
завязывался разговор, интересно было
влезать в него… Так, свободно
импровизируя, притираясь друг к другу,
мы репетировали, то есть играли
непринужденно два дня. На третий день
пришел Борис Александрович. Он
сначала посмотрел всю нашу репетицию,
не прерывая нас, потом, поблагодарив
всех, попросил сыграть еще раз – и тут
уж начал делать некоторые правки, кое-что
переиначил, и все принимали это с
удовольствием, чувствуя себя как бы
равными соучастниками творческого
процесса. Все были довольны, что
правок было не так уж много…
Актеры верили в
фантастические режиссерские
возможности Пиковского, говорили так:
«Он может из Ермолаева, – это был наш
молоденький помощник режиссера, –
сделать Арбенина. Так выстроит
мизансцены, что публика во все поверит…»
А дело было в том, что у нас уже шел
спектакль «Маскарад», Арбенина играл
по-своему удивительный актер Л.А.Штормский.
Он был крупный, с мощным, но мягким,
очень красивым голосом-баритоном,
обладал магическим обаянием. Зрители
города любили его до самозабвения.
Стоило им услышать его голос из-за
кулис – и они уже начинали ему
аплодировать. Первый выход его
Арбенина на сцену постоянно
встречался бурными, радостными
аплодисментами всего зрительного
зала. Поначалу актеры говорили: «Ну,
любят его здесь зрители, вот и
аплодируют заранее…» Но когда мы
поехали на гастроли в Пятигорск, где
зрителями были люди, приехавшие на
лечение со всех концов Советского
Союза, – повторилось обычное: при
первом же появлении на сцене Арбенина-Штормского
зрительный зал взорвался от
аплодисментов… А появлялся он в
глубине сцены, на высокой площадке,
спокойно, но властно, оглядывал «игорный
зал», карточных игроков за большим
столом, и не спеша спускался по
ступенькам… Вот и все! Он даже не
успевал еще сказать ни слова своим
волшебным голосом… Актеры поверили,
что это – воздействие мизансцены
Пиковского, силы его режиссерского
дара…
Борис Александрович
колоссальное внимание уделял
ритмическому построению своих
спектаклей, требовал
неукоснительного сохранения
отрепетироавнных им ритмов на каждом
представлении, живого наполнения их
смысловым, действенным и
эмоциональным содержанием. Он
регулярно смотрел спектакли, если не
целиком, то какие-то особо важные для
него сцены. Актеры знали об этом и не
допускали расхлябанности. Даже
родилась поговорка: «На сцену нельзя
выходить с распущенным животом!»
Требование творческой
дисциплины было постоянным и строгим.
Я помню случай, когда, кажется в 1948
году, во время денежной девальвации,
мы играли массовый спектакль «О
друзьях-товарищах» для трех или
четырех человек… Горожанам было не до
театра, все, после работы, бегали по
магазинам, стараясь хоть на что-то
сбыть оставшиеся деньги, которые уже
на завтра превращались в пустые
бумажки… За кулисами раздавались
голоса: «Надо отменить спектакль! Это
позор – играть для трех человек!» Но
Борис Александрович твердо заявил: «В
настоящем театре спектакли не
отменяются, – пришедшие зрители,
сколько бы их ни было, ни в чем не
виноваты. Будем играть. И прошу играть
ответственно, – я буду смотреть!» И он
действительно сел в директорскую ложу
и внимательно просмотрел весь
спектакль…
В теперешнее время
многое переменилось и в режиссерской
и в актерской технологии, иначе и быть
не могло. Б.А.Пиковского театральные
критики ругали за привнесение музыки
в классические спектакли, ругали за
отрыв от бытовизма, за нарушение
внешнего правдоподобия, клеили ему
ярлык: формалист. А актеры любили с ним
работать, зрители по нескольку раз
смотрели его спектакли, приходили на
полюбившиеся им сцены… Теперь той его
новизной никого не удивишь, это стало
всеобщим явлением, режиссеры пытаются
прорваться на какие-то новые просторы,
в иные сферы, актеры все больше и
больше своевольничают, и это
становится палкой о двух концах…
Театр – это живое творчество не
одного человека, а целого коллектива,
только творчески сильные личности
способны владеть таким коллективом,
быть лидерами, не ущемляя творческие
индивидуальности своих добровольных
подопечных… Все это создает очень
сложные взаимоотношения, и высокий
градус их служит своеобразным
возбудителем творческого горения… Б.А.Пиковский
был именно таким руководителем театра.
Тогда обо всем этом мы
не очень задумывались, прекрасно
понимая, что война унесла множество
актеров, театральные труппы поредели,
и нам необходимо как можно быстрее
осваивать профессиональные секреты
хотя бы на том уровне, который был нам
посильным, чтобы заполнить пробелы в
актерских рядах…
В те годы перед
показом зрителям новые спектакли
обязательно просматривались приемной
комиссией, в которую входили
партийные руководители и
представители общественности. В
большинстве своем это были
некомпетентные люди, но с большим
апломбом, говорили много чепухи…
Пиковский выслушивал
все внимательно, в конце – благодарил
за высказанные замечания, потом –
назначал репетицию на другое утро, на
которой сам никогда не присутствовал,
поручал кому-нибудь из ведущих
актеров провести эту репетицию так,
как все сделано в спектакле, чтобы
каждый актер перед премьерой
самостоятельно осмыслил, проверил все,
что он делает в роли… Вечером играли
премьеру, члены комиссии говорили
Пиковскому:
–
Вот видите, стало гораздо лучше!
Актеры все прекрасно
понимали и только друг с другом тихо
посмеивались…
Продолжение
следует...
