6
В начале сезона
1951-52 годов, на первом сборе труппы, нам представили новых
актеров, приехавших из Омска – героиню Тамару (Дзидру) Дымзен и
пожилого крупного мужчину, заслуженного артиста РСФСР, Павла
Ивановича Лешкова. Почему они переехали к нам из очень солидного
Омского театра – не знаю.
Дымзен окончила
Омскую театральную студию. Высокая, красивая, с несколько
болезненным видом, профессионально-крепкая актриса, она успешно
играла там роли классических героинь. Возможно, вытеснили ее
конкурентки…
Но Павел Иванович
Лешков, бывший корифей Александринки (академического театра
им.А.С.Пушкина в Ленинграде), получивший «Заслуженного» еще в самом
начале появления этого звания!.. Он был сослан на периферию за
неосторожно и наивно сказанные слова во время войны, когда отстал от
своей Александринки, эвакуированной в Новосибирск, и работал в
Блокадном театре… Еще полный сил и творческой энергии – как же он
мог оказаться неугодным Омскому театру?.. Поистине – судьбы и пути
актерские неисповедимы!
Мы смотрели на Павла
Ивановича как на снизошедшее к нам божество, – он же начинал свой
актерский путь среди таких легендарных, великих актеров, как
М.Г.Савина, К.А.Варламов, В.П.Далматов, В.Н.Давыдов… Играл с ними на
прославленной сцене, а с В.Н.Давыдовым и Р.Б.Аполлонским находился в
дружеских отношениях, хотя был значительно моложе их… И вот теперь –
он работал с нами! И был настолько прост и доступен в общении, таким
всегда дружелюбно настроенным!
Первым спектаклем
для него оказалась «Клятва у старой кумирни» А.Барянова. Павел
Иванович получил роль крупного китайского землевладельца. У меня
была небольшая роль крестьянского сына Юнь-шу. Мы с моим отцом,
старым крестьянином (П.Н.Козловым), приходили к своему владельцу с
какой-то просьбой. При появлении из-за кулис опускались на
четвереньки и так передвигались через всю сцену к креслу, в котором
восседал, как на троне, наш жестокий хозяин…
Мне было интересно
наблюдать – как репетирует артист легендарного театра. Для меня это
было заманчивой тайной, – казалось, что столичные артисты как-то
по-особенному входят в образ, с помощью каких-то загадочных приемов
достигают чуда перевоплощения, поразительной культуры исполнения…
Но поначалу он делал
все так же, как и мы, провинциалы. В застольный период просто читал
свою роль, разбирался с помощью режиссера в ее содержании. Потом, в
тех местах роли, где текст уже запомнился, начинал разговаривать с
партнерами так просто и естественно, как будто говорил собственные
слова… И я, наблюдая за ним, ощущал – что вот оно, приближается чудо
перевоплощения! Но память у Павла Ивановича была уже не очень
надежной, он снова утыкался глазами в роль, и приближение чуда
обрывалось…
В те годы за столом
сидели долго, пока не создавался особый, чтецкий вариант спектакля.
А когда спектакль ставился очередным режиссером – проводилась даже
сдача застольного периода главному режиссеру. Актеры, сидя за
столом, проигрывали ему весь спектакль, делались замечания,
предложения – и только тогда мы выходили на сцену в «выгородки».
Оформления еще не было, оно условно выгораживалось стульями. И нас
как будто отбрасывало назад, в начальный период работы, – осваивая
предлагаемые режиссером мизансцены, мы как бы заново вникали в смысл
ролей и пьесы… Переход этот, как правило, был мучителен, его надо
было перетерпеть. Оживало все заново с появлением оформления, –
материальную обстановку уже не надо было «воображать», входи себе в
почти настоящую дверь, выглядывай в почти настоящее окно и так
далее, – то есть начиналось конкретное действие, которое втягивало
тебя в сценическую жизнь, рождало ощущение правды происходящего,
органику поведения…
И многоопытный Павел
Иванович покорно и терпеливо проходил вместе с нами этот «тернистый»
путь. Вот только результат у каждого был свой… Александринский
мастер как-то само собой, естественно и непринужденно поднимался на
такую высоту, которая для нас, особенно молодых, была пока
недостижима.
В те вечера, когда
я был занят в спектаклях вместе с Павлом Ивановичем, я любил
приходить заранее, чтобы быстрей загримироваться и одеться. Потом я
заглядывал в гримировочную своего кумира, он радушно приглашал
войти, и, гримируясь, охотно отвечал на мои дотошные вопросы.
Сценические фотоснимки П.И.Лешкова
Однажды он
рассказал, как впервые вышел на сцену Александринки. После
зачисления в труппу он какое-то время не был занят в спектаклях, и
вдруг ему вручают текст роли купчика, который в «Свадьбе
Кречинского» является к нему потребовать денежный долг. Кречинского
играл знаменитый В.П.Далматов, спектакль шел уже давно, это был ввод
вместо заболевшего актера.
«Явитесь вечером
пораньше, зайдите в гримировочную к Далматову, и он пройдет с вами
сцену» – сказали мне. За день я старательно выучил роль и вечером,
одетый и загримированный, робко постучал в дверь знаменитого
артиста.
«Войдите», – ответил
он и, увидев меня, приветливо протянул: «А-а, новый исполнитель!
Садитесь, подавайте текст».
Я начал старательно
проговаривать свой текст, пытаясь сделать все побыстрей, чтобы не
отвлекать надолго своего почитаемого партнера. Он сидел перед
зеркалом, неторопливо накладывал грим и, не глядя на меня, легко
подавал свои реплики. И вдруг резко обернулся ко мне и грозно,
звучно спросил:
«Что-с?!»
Я испугался и
пробормотал:
«Извините…»
«Ну и что же вы растерялись, –
улыбнулся он, – я вам подал реплику в тоне, вот так я буду играть.
Отвечайте!»
Я постарался взять себя в руки,
и мы договорили сцену до конца.
«А теперь бегите к помрежу, он
вам покажет мизансцены».
Слава богу, я справился с
волнением, на спектакле сцена прошла хорошо, и лишь тогда я поверил
в себя, поверил, что смогу работать рядом с такими великанами…»
А я, слушая этот
рассказ, подумал – какая же свобода импровизации и органического
действия на сцене была в них, тогдашних молодых актерах, заложена
школой, если они могли сходу, практически без репетиции, играть
свободно и достойно…
В этот сезон у нас
был поставлен спектакль «С любовью не шутят» Лопе де Вега. Павел
Иванович посмотрел его и сказал нам:
– Если бы вы
видели, как играл такие роли Юрьев!
И мы поняли, как нам
далеко еще до настоящего мастерства!
На репетициях, во
время перерывов, мы, молодежь, садились вокруг него, и он охотно
рассказывал об Александринских актерах. Нас поражало то, что он
помнил тексты не только из своих прошлых ролей, но и показывал, как
читали свои монологи Юрьев, Далматов, Аполлонский. Особенно тепло
вспоминал он о Давыдове… А вот новые тексты запоминал трудно, часто
говорил их своими словами, импровизируя по смыслу.
Когда мы
репетировали «Ревизора», он продемонстрировал нам удивительный
пример мастерства. В тридцатые годы он играл в Александринке
Городничего, причем Хлестаковым был Борис Бабочкин, только что
прославившийся в кино в роли Чапаева… У нас Павел Иванович получил
роль Земляники, но еще великолепно помнил текст Городничего и
однажды, перед началом репетиции, сыграл нам один всю первую сцену
спектакля. Он произносил и свой текст и реплики всех партнеров. Вел
сцену увлеченно, неся огромное, опасное событие – приезд инкогнито
столичного ревизора… Партнерские реплики произносил, как бы повторяя
их, чтобы лучше вникнуть в смысл, оценивая их важность или глупость,
или гневаясь, неся свое отношение к персонажам…
Мы были поражены
блеском его мастерства, психологической точностью, эмоциональной
многокрасочностью и силой… Он сам явно получал удовольствие, купаясь
в сценической ситуации и наслаждаясь великолепным гоголевским
текстом… По окончании сцены сами собой взорвались наши аплодисменты.
Впоследствии я
прочел в мемуарах Бориса Чиркова, знаменитого кино-героя Максима,
что он в юности учился в Ленинградской театральной студии, и
педагогом его был П.И.Лешков. С какой благодарностью он вспоминал об
этом!
И сейчас в Павле
Ивановиче был жив неуемный дух педагога, и он пытался помочь нам,
молодым. Со мной он детально прошел роль почтмейстера в «Ревизоре»,
сняв у меня напряженность, говоря, что это – легкий человек с
неумеренным любопытством, и вскрывает он чужие письма без дурного
умысла, а совершенно естественно для себя, наивно радуясь чужим
секретам… Я был очень рад его советам, принимал их полностью и
находился в ощущении радостного полета, когда играл эту роль.
Павел Иванович
пытался давать советы и нашему исполнителю роли Городничего, уже
возрастному актеру Р.Ушакову – но тот высокомерно отверг их, заявив,
что сам во всем разберется…
Летом 1953 года,
после смерти Сталина, Павлу Ивановичу разрешили возвратиться в
Ленинград, в свой театр. Когда он уезжал от нас, мы с Мишей
Артемовым договорились встретиться с ним в Москве на театральной
бирже, куда он собирался заглянуть на всякий случай – вдруг туда
заедут знакомые актеры или режиссеры. И мы с ним там встретились в
назначенное время. Он появился в белом костюме, нарядный,
величественный, веселый. Сказал нам, что остановился в Москве у
своего бывшего ученика, а сейчас – артиста Малого театра Хохрякова,
который готовился играть Городничего и попросил Павла Ивановича
поработать с ним над ролью несколько дней. И мы с Мишей вспомнили,
как в Тюмени наш артист Ушаков высокомерно отказался от его помощи…
Все, кто находился в
большом зале биржи, с удивлением уставились на нас, вернее – на
большого, величественного, ослепительно красивого, пожилого, но
статного Павла Ивановича.
И вдруг только что
вошедший в зал среднего возраста человек остановился в изумлении и с
широко открытыми глазами воскликнул на весь зал:
– Павел Иванович!
Вы!!!
Раскинув руки, он
ринулся к нашему Лешкову, опустился на колено и почтительно
поцеловал его руку. Потом, обернувшись к вошедшему вслед за ним
молодому человеку, радостно позвал:
– Сын! Иди сюда!
Это же Павел Иванович Лешков!
И тут весь зал, как
бы очнувшись, двинулся в нашу сторону, окружая нас живым кольцом
любопытных, восхищенных и трогательно узнающих Павла Ивановича глаз.
Нам с Мишей стало
неловко стоять так запросто с ним рядом, и мы отодвинулись в
сторонку…
Потом, когда это
возбуждение утихло, люди почтительно отошли от радостно-смущенного
Павла Ивановича, мы попрощались с ним тепло и душевно, пожелали ему
счастливого возвращения в Ленинград, в свой родной театр, и,
взволнованные происшедшей сценой, оставили его, как после оказалось,
навсегда…
Через сколько-то лет
я услышал его голос по радио, его знакомые интонации… Он читал
что-то из классики, я не понял по фрагменту – из кого это, но читал
он великолепно. Я упивался его живым голосом, видел его перед собой
– и думал о нем, а не о том, что он читал… Это было моим последним –
через эфир – восприятием его, как бы последней встречей с ним…
В середине 2004
года, когда я уже снова работал в Тюменском театре, и мой сын Борис,
инженер-электронщик, создал свой сайт в сети Интернета о театре – мы
с ним получили запрос из Соединенных Штатов Америки от правнука
Павла Ивановича – Даниила Лешкова. Он писал, что его прадедушка
работал в Тюменском театре, что сам он очень мало знает о нем,
попросил сообщить – что мы знаем о Павле Ивановиче, и нет ли у нас
его фотоснимков.
Наш заокеанский корреспондент!
Я сообщил ему все,
что рассказывал о себе его замечательный прадед, что Павел Иванович
осенью 1953 года возвратился в Ленинград в свой театр, мы послали
американскому адресату портрет уже пожилого Лешкова, который
сохранился в нашем театре, но что о дальнейшей судьбе его я ничего
не знаю.
Теперь этот
фотопортрет висит у нас в театре в ряду знаменитостей и ветеранов,
которые в свое время играли на тюменской сцене…
Воспоминания трудно
упорядочить. Когда они возникают – они, как бы соперничая друг с
другом, стремятся забрать твое внимание на какое-то время, а другие
ревниво выталкивают их, вылезают на первый план – и это продолжается
само собой до тех пор, пока не устанет твоя голова…
Помню, что в то
время, когда Павел Иванович еще был у нас, я с увлечением читал
великолепную книгу театральных воспоминаний Ю.М.Юрьева. И вот дошел
до того места, где Юрьев пишет, как в период после Февральской
революции 1917 года в Александринке игрался спектакль из Российской
истории. Сторонника монархии играл Аполлонский, играл мастерски, с
полной отдачей, сценам и монологам его воодушевленно аплодировал
партер, где сидели дворяне, аристократы – сторонники монархии.
Оппонента Аполлонского играл молодой тогда, горячо-темпераментный
Павел Лешков. Ему неистово аплодировала демократичная, революционно
настроенная галерка… Юрьев писал об этом так, как будто возрастной
уже монархист Аполлонский и молодой революционный демократ Лешков
сознательно-политически боролись на сцене, раскалывая зрительный зал
на две враждебные половины…
Вечером, перед
спектаклем «Любовь Яровая», возбужденный прочитанным, я забежал в
гримировочную к Лешкову.
– Павел Иванович! Я
только что прочитал в мемуарах Юрьева, как вы в 1917 году играли в
одном спектакле с Аполлонским, как горячо принимала ваш образ
галерка, а Аполлонского – партер… Вы помните это?
– А как же! –
воспламенился он, – Я же только что был принят в императорский
театр, мне же надо было соответствовать уровню Аполлонского. Вот я и
старался, выкладывался, как мог…
И я понял, что ни о
какой политике он тогда не думал, он просто стремился хорошо сыграть
свою роль… Для меня, молодого еще актера, это было удивительным
открытием. Он просто от себя очеловечивал свою роль. Старался быть
искренним, убедительным, войдя в судьбу своего героя, а получалось –
гораздо большее, значительнее, чем он сам задумывал…
В процессе репетиций
«Любови Яровой» постановщик спектакля Дмитрий Саввич Бархатов, чтобы
актеры лучше поняли и ощутили время Гражданской войны, роздал
некоторым из нас темы для коротких исторических рефератов. Мне
выпало доложить о судьбах интеллигенции в этот трагический период.
Я постарался –
ознакомился со всем, что смог найти в библиотеке на эту тему, выбрал
самое главное, связал это с персонажами пьесы, и когда прочел свое
сообщение на репетиции – в перерыве ко мне подошел Павел Иванович,
задал несколько дополнительных вопросов и трогательно сказал :
– Спасибо! Вы мне
очень помогли…
Он репетировал роль
профессора, которого ведут вроде на расстрел, а потом признают в нем
Карла Маркса из-за длинных седых волос и бороды, и что-то Павлу
Ивановичу в этой ситуации было не совсем понятно, мешало войти в
органику своего персонажа. Конечно, меня тронула его благодарность,
но я был очень удивлен тем, что мои выбранные из разных источников
факты и мысли смогли дать ему что-то неизвестное для него – ведь он
же сам пережил этот сложный период, сам был творческим интеллигентом
и на себе испытал все проблемы того времени… Очевидно эти проблемы
воспринимались ими тогда как-то иначе, не совсем так, как это
описывали исторические статьи и книги. Я впервые столкнулся в тот
момент с такой неожиданной мыслью…
У нас Павел Иванович
не только играл, но и занимался режиссурой. Поставил он «Свадьбу
Кречинского» Сухово-Кобылина. Кречинским был актер Юрий Замятин –
высокий, породистый мужчина, роль Расплюева – Павел Иванович взял
себе. Он откровенно сказал нам, что играет по рисунку В.Н.Давыдова,
у которого эта роль была одной из коронных. Давыдов в свое время
тоже откровенно признавал, что взял рисунок у провинциального актера
и антрепренера П.М.Медведева, но внес в этот рисунок столько жизни и
смысла, что роль стала шедевром. Очень интересно было наблюдать, как
репетировал и играл Павел Иванович – он был на удивление
трогательным, хотя жуликоватость сквозила из всей огромной, но
жалкой, приниженной его фигуры. При первом выходе на сцену – на
спине его черного, потрепанного сюртука был отпечатан меловой след
сапога, свидетельство того, как был изгнан Расплюев из
биллиардной…Павел Иванович сохранил этот след – как давыдовскую, а
может – медведевскую деталь.
Мне была поручена
роль Нелькина. Старшие актеры говорили – это «голубая», неинтересная
роль. Интересным в ней был только монолог: «Правда, правда, где ж
твоя сила!» Считалось, что если после этого монолога, на уход
Нелькина, раздавались аплодисменты – роль удалась. И если судить по
этому признаку – роль у меня получилась… Конечно, я был рад, что
играю в солидном актерском составе.
В спектакле «Свои
люди – сочтемся» А.Н.Островского Павел Иванович играл в молодости
роль Подхалюзина, он прославился в этой роли и даже ездил с ней по
провинции как гастролер. Спектакль тогда был поставлен Евтихием
Карповым, тем самым, который режиссировал еще при самом Островском и
воплощал непосредственно его указания… Теперь Павел Иванович отдал
роль Подхалюзина Михаилу Артемову, разделал ее со всеми деталями,
купеческими знаковыми жестами, которые были показаны ему Карповым…
Так протягивалась ниточка традиций от самого А.Н.Островского! И
Артемов играл это здорово, сплавляя традиции в одно целое со своими
личными, современными особенностями и личной психологией…
Себе Лешков взял
роль богатого московского купца, неразборчивого в средствах наживы,
Большова Самсона Силыча. Играл увлеченно, глубоко. Изумительным был
перелом его сознания в финале спектакля, когда он – старый, ушлый
купец – возвращался домой после отсидки в долговой яме и узнавал,
что ставший ему зятем Подхалюзин бессовестно, подло и хладнокровно
обманул его, сделал нищим… Его потрясение, горечь, бессильный гнев,
потоком вылившиеся в последний монолог, до слез трогали зрителей,
они горячо, сочувственно аплодировали ему – а в рецензии на
спектакль в областной газете обругали Павла Ивановича за то, что он
не обличил своего героя, не развенчал его, не выявил его
отрицательной социальной сущности, а заставил зрительный зал жалеть
чуждый элемент, сочувствовать ему…
Но Лешкова словно и
не смущало это зачеркивание его создания, он оставался верен своей
традиции – быть просто живым, а не надуманным человеком на сцене.
Это ругательно называлось тогда «объективизмом», настоятельно
требовалась социальная, классовая тенденция. Теперь это кажется
настолько наивным требованием, в которое трудно поверить…
Однажды Павел
Иванович рассказал нам о факте, который узнал от Е.Карпова.
Знаменитые «старухи» Малого театра пожаловались Островскому на
большое количество текста в своих ролях, особенно в начале какого-то
спектакля, который они репетировали. Островский ответил им
неожиданно просто:
– А вы вычеркивайте
то, что вам не нужно. Я для того и написал так много, чтобы у
актеров была возможность выбора…
Поразительный пример
авторской скромности!
В 1930-е годы
Лешкову довелось однажды участвовать в Кремлевском
правительственном концерте, выступать перед самим И.В.Сталиным.
Вместе с Екатериной Павловной Корчагиной-Александровской они сыграли
скетч «Депутатка». Очень волновались, но все прошло благополучно.
После концерта в его гостиничный номер явилось официальное лицо и
выплатило ему гонорар за выступление. Павел Иванович спокойно
получил деньги и поблагодарил официальное лицо…
– И свалял дурака!
– смеялся он, рассказывая нам эту историю, – Катя оказалась хитрей.
Она отказалась от гонорара… Заявила торжественно, что для родного
Правительства она играла бесплатно, что это и так для нее великая
честь. И что вы думаете? Через некоторое время она получила звание
«народной артистки», а я как был «заслужённым», так и остался…
Он так и произнес
это слово – «заслужённым», по-питерски…
Помню курьез,
который произошел с Лешковым на спектакле «Вас вызывает Таймыр»
А.Галича. В самом начале спектакля мы, «командированные»,
просыпались в гостинице «Москва» и в одних трусах и майках бежали в
туалетную комнату «умываться». В то время это шокировало зрителей:
мужчины на сцене почти голые!.. После короткого замешательства из
зала слышались «ахи», хохот, подзадоривающие реплики… Один Павел
Иванович просыпался в пижаме – он играл директора Крымской
филармонии, среди всех нас – самую важную фигуру. Мы, «умывшись»,
возвращались на сцену и напяливали на себя брюки и рубашки
опять-таки на глазах у зрителей. А Павла Ивановича одевали за
кулисами, натягивая брюки прямо на пижамные штаны, чтобы он успел на
выход.
Я играл молодого
геолога-заику, который звонил с утра своей девушке и от
застенчивости никак не мог объясниться ей в любви. За моей спиной
показывался уже одетый Павел Иванович и пытался помочь мне,
подсказывая нужные слова…
Играем эту сцену, я,
так и не объяснившись, удрученно бреду к своей кровати, а
«филармонический директор» следует за мной и утешает меня. И вдруг в
зале начался смех…Я в недоумении остановился, – что же случилось?
Ведь тут не над чем смеяться… Обернулся к «директору» и замер: его
брюки сползли до колен, обнажив полосатые пижамные штаны… Павел
Иванович тоже остановился, с недоумением глядя на свои штаны – и
вдруг воскликнул:
– Батюшки, да это
же мои! – и начал пытаться натянуть брюки. При его полноте это было
очень трудно, он не мог нагнуться… И тут обрушился на нас с ним
такой громовой хохот – откровенный, общий, и зрителей и актеров на
сцене! Удержаться было невозможно… Мы, занятые в сцене, общими
усилиями натянули на растерянного «директора» брюки и, еле
успокоившись, продолжили спектакль…
С таким откровенным,
общим хохотом я больше не встречался ни в одном театре. Дорогой,
замечательный Павел Иванович! Он был растерян и расстроен, как
ребенок. Одевальщицы, которые второпях плохо застегнули его брюки,
так извинялись потом перед ним, умоляя простить их… Он смущенно
махнул рукой и сказал:
– Да ладно уж!…
Выехали мы на малые
сельские гастроли по райцентрам области. Жили в примитивных
гостиницах, играли на убогих сценках. Скрашивало эти гастроли только
то, что зрителей в сельских клубах всегда было битком, принимали они
спектакли с шумным восторгом…
Я смотрел на Павла
Ивановича: каково ему-то, столичному, бывшему императорскому
артисту, было переносить все неудобства этих, громко говоря,
гастролей? Но он был, как обычно, весел и жизнерадостен. Он служил
театру, служил народу, был верен своему призванию…
Однажды мы с ним
вместе пошли пообедать в сельскую «чайную». Жалкая обстановка
столовой его ничуть не смущала. Мы уселись за свободный столик,
сделали заказы супа, котлет и компота подошедшей девушке (тогда еще
не было самообслуживания), к блюдам Павел Иванович заказал стопку
водки, я следом за ним – то же…
Как
священнодействовал он за столом, как аккуратно расставил свои блюда
перед собой, с каким великолепным изяществом чокнулся со мной
простенькой стопкой и вкусно выпил эту дешевенькую водку, как ловко
и красиво орудовал ложкой, вилкой и ножичком, который специально
попросил у официантки, как аппетитно принимал простенькую столовскую
пищу… При этом мы легко о чем-то беседовали, я незаметно наблюдал за
ним, стараясь хоть чуточку перенять его манеры и культуру застолья…
Во всем его поведении не было ни чуточки покровительственности, он
общался со мной просто, по-товарищески, как с равным…
Это тоже было для
меня хорошим, наглядным уроком.
В другой раз мы
встретились за домашним столом Николая Сергеевича Линдера, нашего
заведующего музыкальной частью театра. Он пригласил нас на вечер
воспоминаний о городе Харбине… Я к этим воспоминаниям не имел
никакого отношения, я просто сидел с ними за одним столом и
внимательно, увлеченно слушал…
Сам Николай
Сергеевич провел там детство. Его отец, инженер, уехал туда с семьей
по контракту в двадцатых годах, когда существовала КВЖД –
российско-китайская железная дорога. В те годы существовал там
русский театр с переменными творческими составами, играли и
драматические спектакли и пели оперные. Целый сезон пел на
харбинской сцене молодой, еще не знаменитый тогда Сергей Яковлевич
Лемешев. Павел Иванович ездил туда вместе со своим другом
Р.Б.Аполлонским…
За столом шел
увлеченный, дружный разговор, иногда затихая на минутку… При этом мы
пили водку из крохотных, изящных рюмочек, которым Павел Иванович
обрадовался, как драгоценностям из прошлого. Они каким-то образом
сохранились в семье Линдеров – бывших прибалтийских баронов, как я
узнал многие годы спустя.
А тогда я с
упоением слушал…
Николай Сергеевич
показал нам любительский узкопленочный фильм о жизни их семьи в
Китае. Это была комедийная лента, в которой снялись и сам он, и жена
его, и сыновья – Николай и Георгий. Они там забавлялись в духе Чарли
Чаплина, импровизируя на ходу смешные ситуации, развлекались
талантливо, самозабвенно… Попадали в кадры соседские
ребятишки-китайчата, которые с удивлением смотрели на то, что
выделывают эти непонятные русские…
Павел Иванович
наслаждался этим вечером, решительно сбросив с плеч груз прожитых
лет и выпавших на его долю испытаний. В моих глазах – он как бы плыл
в грустноватом облаке счастья… Это было прекрасно!
К самобытной
личности Николая Сергеевича я возвращусь чуть позже, а сейчас
расскажу о грустной и позорной для нашего театрального коллектива
истории.
Это произошло на
второй или третий день после траурного извещения о смерти
И.В.Сталина. Все были потрясены случившимся, репетиции и спектакли
отменились, но появилось странное объявление – о срочном сборе всего
коллектива театра, со строгой добавкой: явка обязательна! Все думали
– это, очевидно, продолжение траурного митинга, но почему? Собрались
в фойе, там уже были расставлены стулья для нас, стол для президиума
и отдельно – скамья, которую просили не занимать… За стол молча сели
наши руководители – директор театра, главный режиссер и очередной
режиссер Ящинина Лидия Александровна, которая была парторгом. Они
коротко перекинулись какими-то словами, потом решительно встала
Лидия Александровна и сурово, с оттенком горечи и возмущения,
начала:
– Товарищи!
Все замерли, чуя
что-то неприятное…
Она говорила жестко.
Сообщила, что вчера Павел Иванович Лешков и художник-исполнитель… (я
не помню его фамилии) устроили в театральном общежитии пьянку,
причем за водкой они посылали ученицу парикмахерского цеха,
комсомолку, что это – чудовищное оскорбление памяти великого Вождя,
оскорбление нашего всеобщего горя…
П.ИЛешкова и
художника она холодно-вежливо попросила сесть на отдельную скамью,
что они немедленно исполнили, и потребовала объяснить суть
происшедшего.
Бедный Павел
Иванович встал первым, он был бледен, растерян и говорил сбивчиво.
– Но мы же… по
русскому обычаю… просто хотели справить тризну по усопшему… по
великому человеку…
Он чистосердечно
покаялся в содеянном, попросил прощения у коллектива.
Встал его
«собутыльник» и своими словами сказал то же самое…
Лидия Александровна
вызвала к столу мою комсомолку (я в то время был секретарем
комсомольской организации театра) и потребовала объяснения и с нее.
– Я же не знала, –
пролепетала она со страхом, – они просто попросили меня… Они же
старшие, я и сбегала… помогла им…
Наступила короткая,
тяжелая пауза. Все знали, что оба обсуждаемые были репрессированы, а
художник – еще и дворянин по происхождению… Положение было опасным.
– Я прошу товарищей
выступить, высказать свое отношение к данному факту, – прервала
паузу Лидия Александровна.
Говорила она не на
шутку серьезно, и начались выступления…
Конечно – осуждали
поступок, кто искренне-гневно, кто – по необходимости. Были и такие,
кто заявил, что не верит в политическую злоумышленность содеянного,
что это – скорей действительно поминки, но по политической слепоте
этих людей, недопонимания неуместности и двусмысленности такого
застолья…
Я сказал коротко, в
таком же духе и пообещал собранию, что с нашей комсомолкой мы
разберемся на специальном комсомольском собрании.
Ко всеобщему
облегчению – все завершилось благополучно. «Виновникам» – Павлу
Ивановичу и его напарнику – вынесли строгое общественное порицание,
такое же наказание на комсомольском собрании получила и наша молодая
провинившаяся.
Я невольно думал
потом – как же мы были пронизаны контролем, слежкой с последующими
доносами куда следует. Кто-то же донес о тихой, мирной выпивке двух
пожилых людей в своей комнатушке в нашем общежитии – и поступило
гневное указание парторгу театра разобрать, обсудить, осудить,
доложить об исполнении… Представляю, как досталось самой Ящининой в
каком-то высоком кабинете: куда вы смотрите? что у вас творится под
самым носом? Как она сама-то переволновалась перед собранием…
Павел Иванович
перенес все это тяжело, несколько дней ходил молчаливый, отрешенный…
Таким был П.И.Лешков в Тюменском театре
Летом последовала
его амнистия, в конце августа он возвратился в Ленинград.
Я уже рассказал о
том, как я и Миша Артемов встретились с ним в Москве на театральной
бирже – и там мы расстались с ним уже навсегда…
В кино он остался
только в двух фильмах: «Чапаев» и «Ленин в 1918 году».
В «Чапаеве» он играл
друга белогвардейского генерала Бороздина, роль которого великолепно
исполнил И.Н.Певцов, замечательный актер Александринского театра. О
Певцове Павел Иванович всегда рассказывал нам с величайшим
уважением…
В сцене, когда
генерал в глубоком раздумье играет на рояле, персонаж Павла
Ивановича сидит в сторонке на диване и читает газету. Денщик
генерала натирает паркет и вдруг начинает слезно просить его
пощадить своего брата Митьку, приговоренного к расстрелу за попытку
дезертирства. Персонаж Павла Ивановича краем глаза наблюдает из-за
газеты, с еле уловимой иронией ожидая, что же ответит генерал на
мольбу своего верного денщика… Эпизод небольшой, но очень
содержательный, углубляющий смысл сцены о сложности социальных
отношений в трагическое время Гражданской войны.
В фильме «Ленин в
1918 году» Лешков – председатель Государственной думы, который
тщетно пытается навести порядок в бушующей думе – как бы стараясь
навести порядок не только в думе, но вообще остановить грозные
революционные события…
Вот и все, где можно
увидеть сохранившуюся тень большого артиста… Все, что создается
театральным актером, исчезает вместе с ним. Грустная профессия.
Память об актере практически исчезает вместе с уходом из жизни его
современников – вот почему так хочется рассказать об этих
своеобразных людях, оставить след о них хотя бы на бумаге…
Продолжение
следует...
