14
Сколько интересного
рассказывали нам наши старшие,
действительно маститые актеры – и о
своей жизни, и о том, чему были
свидетелями, и о замечательных
актерах прошлого!
Помню чей-то рассказ о
том, как блистательный герой-любовник
Блюменталь-Тамарин в роли Армана
Дюваля в «Даме с камелиями» так
горевал об умершей Маргарите, стоя
перед зрительным залом, что слезы
градом катились из широко открытых
глаз его… Одна из них непременно
попадала на носок его лакированного
туфля и вспыхивала яркой звездочкой в
свете софита. Пораженный зрительный
зал замирал от восторга и взрывался
бурной овацией…
Л.А.Кондырев рассказал
нам, как один из знаменитых
гастролеров в двадцатых годах, играя в
провинциальном театре героя из
библейской пьесы, среди горячего
монолога вдруг резко повернулся к ним,
к массовке, и вдруг произнес тихонько,
но решительно: – «Сейчас скажу: «Да
здравствует Великая Октябрьская
революция!»
Они замерли от ужаса:
ведь это было бы ни к селу ни к городу!
Он трижды, горячим шепотом, повторил
эту фразу, доведя их до желания зажать
ему рот… Затем он вновь, но уже с
могучей величавостью, повернулся к
зрителям и с такой силой продолжил
свой монолог, как будто убежденность
его увеличилась стократно… «Потом мы
догадались – заключил Леонид
Алексеевич – что этот фокус был ему
необходим для повышения
напряженности сцены!»
Он же, Леонид
Алексеевич, рассказал нам грустную и
немного смешную историю об одном уже
немолодом человеке, который в начале
двадцатых годов, в Таганроге, пришел к
ним в театр и попросился на работу,
хоть на какую. Он в прошлом был
интендантским офицером в царской
армии, сознательно отстал от белых в
Таганроге и влачил жалкое
существование. Он был совершенно
одинок, беспомощен в житейских делах,
и его пожалели. Попробовали в
актерстве – но он оказался абсолютно
бездарным. Предложили стать
помощником режиссера, объяснили
подробно, что надо делать – он
согласился. Помреж, как сокращенно
говорят в театре, обязан проверять
техническую готовность репетиций и
спектаклей, контролировать
присутствие актеров, управлять
закулисными шумами, обеспечивать их
своевременность – и т.д. Но несчастный
человек этот был в постоянной
задумчивости и рассеянности, допускал
множество накладок, хотя в сценарии
ведения спектакля аккуратно
записывал все актерские реплики и
шумы, которые должны были следовать за
ними… Однажды, после дневной
репетиции, он ушел за город, в степь, и
бродил там в своей задумчивости до
темноты, забыв обо всем на свете…
Конечно, он опоздал на спектакль, все
сделали и начали спектакль без него…
В другой раз, когда в спектакле на
сцене должен был прогреметь выстрел,
он, внимательно глядя в свой сценарий
и слушая реплику, поднял руку, что
означало «Внимание!», и резко опустил
ее точно по реплике, что означало
команду «Огонь!» Но «стрелять»-то было
некому и нечем, – а надо было
поставить табурет, положить на него
фанерный лист и изо- всей силы ударить
по нему плашмя старой шашкой… Тогда
он, ничуть не растерявшись, подошел к
стене и шлепнул, как мог, по ней
ладонью… Конечно, его тут же стали
упрекать за накладку, на что он,
морщась от боли, досадливо отмахнулся
отбитой ладонью: – «А-а, все равно все
знают, что это неправда!»
Запомнился мне
рассказ Леонида Алексеевича об одном
старом актере, с которым он работал в
молодости. Тот говорил ему, делясь
своим опытом: «Когда я чувствую, что
смогу в роли бледнеть и краснеть – я
гримом лицо не покрываю…» Леонид
Алексеевич взял этот опыт на свое
творческое вооружение. В «Горе от ума»
он, играя князя Тугоуховского, выходил
на сцену без грима, но как
преображалось его лицо! Щеки обвисали,
нависали на глаза затяжелевшие
верхние веки, обвисали губы, при этом
– лицо становилось надменно-аристократичным,
породистым… Каким был их диалог с
графиней-бабушкой, Марией Николаевной
Репиной, когда они, оба глухие уже,
вели взаимную светскую беседу,
пытаясь услышать и понять друг друга,
обвиняя друг друга в глухоте… Вот тут-то
лицо Леонида Алексеевича бледнело и
краснело от возмущения, и каким же
дружным хохотом и аплодисментами
зрителей покрывался финал диалога: «Да,
глухота – большой порок!»
Женой Леонида
Алексеевича была яркая, замечательно-красивая,
в меру полная женщина с боевым
характером, но в то же время –
женственная, добрая, отзывчивая на
всякую человеческую беду… Она была
парторгом театра, исполняла партийный
долг со всей своей безупречной
честностью и широтой характера. Сама
великолепная актриса с широким
творческим диапозоном – от светских
красавиц-героинь до бытовых и
характерных, она заботилась о нас,
молодежи, как о своих родных людях,
настойчиво вникая во все наши
трудности.
М.М. Кутель-Панова, В.Д.
Панов в спектакле Тюменского театра
"На всякого мудреца довольно
простоты"
Помню наше
сопоставление двух «основных героинь»
театра – Арычевой Екатерины Петровны
и Крыжановской – не помню ее имени-отчества…
Играли «Хижину Дяди Тома». Мы с Толей
Карповым были негритятами, Арычева –
то ли нашей тетей, то ли мамой…
Складывалась тяжелая, драматическая
ситуация… Такая же тяжелая ситуация
постигла и белую женщину, которую
играла Крыжановская. Она заливалась
настоящими слезами, их было много –
настоящих мокрых слез! Но они почему-то
не трогали зрителей, которые только
наблюдали за мастерской игрой актрисы,
не забывая, что это – всего лишь игра…
Арычева не проливала
ни одной слезинки, они только блестели
в ее глазах, но такое бурное, гневное и
в то же время бессильное горе было в
ней самой, захватывало ее дыхание, ей
было ни до чего, она пыталась
вырваться из этого горя – и зал
замирал, захваченный таким же горем и
сочувствием…
Мне тогда впервые,
наглядно стало ясно, что «переживания»
без действия на сцене ничего не стоят…
Екатерина Петровна и
Леонид Алексеевич составляли
удивительно интересную, обаятельную,
жизнерадостную пару, бескорыстно
щедрую на доброту и
благожелательность, всегда готовую
вникнуть в чьи-то проблемы и тут же
помочь… Для нас с Машей они стали
родными людьми, в каждый свой приезд в
этот город, уже из других городов и
театров, мы обязательно навещали их,
словно отчитывались перед ними о
наших творческих делах и всегда
уходили от них заряженными их
оптимизмом…
Народный артист
СОАССР, заслуженный артист РСФСР
Леонид Алексеевич Кондырев скончался
на сцене, в середине идущего спектакля…
Так бывает с теми, кто отдает себя роли
и зрителям полностью, не думая о
последствиях для себя лично.
Заслуженная
артистка СОАССР Екатерина Петровна
Арычева после смерти мужа еще долго
работала в театре, не избегая никаких
ролей, как и Леонид Алексеевич,
отдавая себя сцене в полную меру своих
сил и способностей. Мы переписывались
с ней до тех пор, пока она, уже в Доме
ветеранов сцены, не потеряла память и
способность отвечать на письма…
15
Однажды я попал в
квартирку заслуженного артиста
СОАССР Востокова Александра
Сергеевича – кажется, помог ему
донести что-то до дому. Дома его ждала
такая же старенькая, как и он, но уже не
работавшая в театре жена. Они радушно
угостили меня чайком и, сидя за тесным
шатающимся столиком, мы говорили
об их театральном прошлом. Вернее
– я спрашивал, а говорили они, в
основном – он. Александр Сергеевич
рассказал мне, что в 1918-19 годах
руководил театром в Полтаве, и вот
явился к нему молодой, высокий, рыжий
парень и сказал: «Я хочу работать у вас.»
– «Ты артист?» – «Ни…» – «А что же ты
можешь?» – «Могу спиваты…» Да как
запел! У него оказался очень красивый,
легкий, нежный тенор бесконечного
диапазона… На голос сбежались
артисты со сцены. – «Ты кто? Откуда?» –
«Я Козловский Иван. Из Киева». Да, он
действительно приехал на лето в
Полтаву из Киева, а обратно вернуться
не смог – Киев заняли петлюровцы…
Конечно, в театр его взяли, и он играл и
пел сезон в украинских спектаклях.
Потом в Полтаве появился Свешников со
своим хоровым ансамблем, взял Ивана к
себе – и всю свою дальнейшую жизнь
Иван Семенович пел… Став знаменитым
солистом Большого театра, великим
певцом и артистом, он никогда не
забывал свой первый театрик в Полтаве,
свои первые шаги по сцене, своего
первого театрального наставника. Их
взаимно-уважительная дружба
сохранилась на всю жизнь, – почти
каждый свой отпуск Александр
Сергеевич с женой проводили, по
настойчивому приглашению, в Москве, у
народного артиста СССР, лауреата
Сталинской премии Ивана Семеновича
Козловского…
Александр Сергеевич
показал мне потрепанный фотоснимок,
кадр из какого-то немого фильма, в
котором он играл эпизод кочегара… На
снимке он был такой же худенький, как и
теперь, по пояс голый, черный от «каменноугольной
пыли», узнать его было очень трудно…
Несколько лет спустя, когда мы с Машей
уехали в другой театр, а Александр
Сергеевич с женой были отправлены в
Ленинградский дом ветеранов сцены –
мы увидели его в новеньком тогда
кинофильме «Двенадцатая ночь» по
Шекспиру. Он играл старенького
священника… Вот так замкнулась его
актерская жизнь, вся жизнь – на сцене,
а в начале и в конце актерского пути –
два появления в кино…
У Александра
Сергеевича под старость ослабела
память, поэтому каждую свою роль он
переписывал в маленький блокнот,
который постоянно носил с собой,
постоянно подучивал роль – и даже
брал блокнот с собой на сцену, на
всякий случай, как студент шпаргалку.
Он не стесняясь показал мне свои
блокноты, и я впоследствии перенял его
привычку – стал переписывать свои
роли в такие же блокнотики, но не для
выноса на сцену, а чтобы постоянно
иметь роль при себе, постоянно
общаться с ее текстом, вникать в него…
16
Мы знали, что Дмитрий
Павлович Речной был дворянского
происхождения – и он не скрывал этого,
увлеченно рассказывая о своей
кавалергардской молодости.
Стройность, изящество кавалергарда
сохранились в нем на всю его жизнь…
Когда меня стали выпускать на сцену в
небольших ролях, мне довелось быть его
партнером в нескольких спектаклях. И я
получил возможность не только
постоянно наблюдать, как он играет, но
и в свободные минутки слушать его
рассказы. Вот один рассказ из его
кавалергардского периода жизни.
Однажды, в Зимнем дворце, когда
император Николай II
вышел из кабинета, спустился по
лестнице и, пройдя внизу, начал
подниматься по противоположной
лестнице – из его кабинета выбежал с
руганью, очевидно нетрезвый, Великий
князь Константин и выстрелил в спину
императора. Он промахнулся… Николай
остановился, спокойно обернулся к
Константину, погрозил ему пальцем – и
пошел дальше… Стоящие на посту, на
лестнице, часовые дернулись в сторону
стрелявшего и растерянно застыли…
Они обязаны были схватить его, как
преступника, но это же был Великий
князь… Их тут же сняли с постов,
строго-настрого наказали молчать о
случившемся – и разослали из
Петербурга по разным провинциальным
воинским частям… Остаться
кавалергардом Дмитрий Павлович не
захотел и, вопреки воле отца, начал
учиться на архитектора, а затем стал
актером. Ему почти сразу удалось
попасть в гастрольную труппу Мамонта
Дальского…
–
Это было чудо, а не актер… –
рассказывал Дмитрий Павлович, – Очень
жаль, что мне довелось поработать у
него только один сезон. Началась
мировая война, и меня мобилизовали и
отправили на фронт…
О Дальском он говорил
всегда с восторгом. Играя Гамлета – в
сцене фехтовального состязания с
Лаэртом, Дальский, получив укол шпагой
и догадавшись о предательстве Лаэрта,
в гневе отбрасывал свой плащ вверх так,
что возникал как бы трагический столп,
застывавший на мгновение… Это было
великолепное сочетание
фантастической актерской техники с
безграничным, потрясающем
темпераментом. И в то же время, в каком-нибудь
гастрольном городке, если он,
гримируясь на того же Гамлета, узнавал
от своего администратора, что билетов
продано очень мало – резко говорил
своей костюмерше: – «Колета не надо,
буду играть в своем пиджаке. С них и
этого довольно!..»
Как уживались в нем
такие крайности?..
Однажды молодой актер,
игравший Нелькина в «Свадьбе
Кречинского», сказал ему: – «Мамонт
Викторович, я же играю богатого
человека, дворянина, а посмотрите,
какие у меня туфли… Дайте мне денег на
приличные!»
Дальский посмотрел,
поморщился, буркнул: – «Ладно…»
А вечером, принимая
кассу, крикнул ему: – «Иди сюда! Смотри-ка,
фальшивая сторублевка… Вот мошенники!
Слушай, возьми ее. Смелости хватит –
купи себе туфли, сдачу забирай себе.»
Актер сначала опешил,
потом взял фальшивку. На другой день
долго ходил с ней по базару, по лавкам,
но купить на нее злополучные туфли так
и не решился. Под вечер, грустный, брел
он к театру, увидел у кассы
зрительскую очередь – и его осенило.
Он стал в очередь, сунул в окошечко
кассы свою купюру, взял билет и
немалую сдачу. Тут же побежал в лавку и
купил себе модные туфли… Вечером, как
бы между прочим, показался в них
Дальскому. – «Смотри-ка, получилось»,
– ухмыльнулся Мамонт, а через
некоторое время, принимая кассу, снова
закричал: – «Иди сюда! Видишь?! Опять
фальшивка!.. Что за город
мошеннический… Вот что, раз уж ты
умеешь сбывать такие бумажки –
забирай и эту».
Актер охотно взял
купюру и на следующий день проделал
тот же фокус.
После вечернего
спектакля Дальский ласково позвал его
к себе и, помахивая «очередной»
фальшивкой, ошарашил: – «Узнаешь? Та
же самая… Дурачок, кого ты хотел
надуть, – я же в ней дырочку проколол,
видишь?»
И вычел из его оклада
стоимость туфель…
М.М. Кутель-Панова, В.Д.
Панов в спектакле
Тюменского театра "Женихи"
Когда, несколько лет
спустя, уже в Тюмени, я пересказал эту
историю пожилому актеру Чернышеву,
который тоже в свое время работал у
Мамонта Дальского, тот покачал
головой:
–
Что-то на Дальского не похоже… С нами
он был другой. Едем в поезде, он в своем
купе играет в карты, кто-нибудь из
актеров заходит, просит денег – он, не
отрываясь от игры, спрашивает: – «Сколько?»
Подает нужную сумму,
говорит: «Записываю…» – и
действительно записывает карандашом
эту сумму на… стене вагона.
Подъезжаем к нужной станции, выходим,
а все его записи уезжают в покинутом
вагоне. И так бывало не единожды…
Не думаю, что Дмитрий
Павлович сочинял, думаю, что Дальский
был в разное время разным.
Когда произошла
революция, Дмитрий Павлович ушел из
армии и вернулся к актерству. В Москве
собралась актерская группа, сами
ставили спектакли и играли их в городе,
где придется, а в основном – в
подмосковном окружении. Играли,
откровенно забавляя полусельское
население. В спектакле «Ревизор»
Гоголя исполнитель роли Хлестакова
был без одной ноги – потерял ее на
фронте. Ходил на протезе. Для забавы
делали так: спящего Хлестакова слуга
Степан будил, дергая его за ногу.
Хлестаков незаметно отстегивал
протез, Степан при сильном рывке «отрывал»
его ногу и, перепуганный, убегал от
него, а возмущенный Хлестаков, прыгая
за ним на одной ноге, исступленно орал:
«Отдай мою ногу, мерзавец!» Эффект
неизменно был потрясающим – наивный
зрительный зал помирал со смеху…
В спектакле «Русский
генерал», о знаменитом генерале
Брусилове, я играл три эпизода. Два из
них были адьютантами – императора
Николая II
и самого генерала, роль которого
исполнял Д.П.Речной. Да, это был
подлинный царский генерал с
великолепной выправкой и военной
аристократичностью. Несомненно, ему
помогало его прошлое кавалергардство…
После моего офицерства, которое тоже в
какой-то мере помогало мне – я учился
у Дмитрия Павловича настоящему,
мужественному изяществу боевого
офицера-адьютанта… Забавно, что роль
императора Николая Романова у нас
играл актер Николай Романов. Это
потешало всех, вызывало множество
шуток и розыгрышей. Интересно, что
негласным консультантом по ролям
императора и императрицы была, как меж
собой почтительно говорили актеры,
бывшая директрисса петербургского
Института благородных девиц, которая
хорошо знала эту венценосную пару, «пивала
чаи» с ними, а теперь – потихоньку
доживала свой век в этом удивительном
городе «бывших» людей… В частности,
она сказала нашему Николаю, что
император, когда волновался, имел
привычку теребить машинально
пальцами мочку уха, и наш Николай, на
потеху актерам, старательно
проделывал это…
В одном из «современных»
спектаклей Дмитрий Павлович Речной
играл какого-то начальника, а я – его
помощника. Он почти постоянно
находился на сцене, я получал от него
задания и мчался исполнять их, а потом
докладывал ему, что там и как…Поэтому
в течение всего спектакля я был с ним
связан, даже за кулисами –
внимательно ожидая свои реплики на
выход. И тогда я заметил, что реплики,
которые он давал партнерам и
партнерские – ему, он знал и говорил
точно, а все остальное –
импровизировал, хорошо зная смысл
сцен! Конечно, он позволял себе это
только в современных пьесах-однодневках,
далеко не совершенных и пустячных, а
таких игралось немало. Зачем ему было
тратить свою память на пустословие! Но
в классике – он был абсолютно,
уважительно точен…
Более значительное
партнерство с Д.П.Речным у меня было в
спектакле «Дворянское гнездо». Мне
поручили роль Паншина… Это была одна
из первых моих «настоящих» ролей. Я
страшно волновался, попросту – боялся…
Мне, в сущности – еще мальчишке, надо
было играть в компании маститых,
увенчанных почетными званиями
артистов, полностью соответствовать
им. Роль Лаврецкого исполнял Д.П.Речной,
был в ней великолепен. А мне
предстояло быть его соперником в
любви к Лизе, спорить с ним на
общественно-литературную тему,
пренебрежительно отзываться о
Пушкине… Говорить неуважительно о
Пушкине у меня язык не поворачивался,
а надо было делать это горячо,
убежденно… Я был очень благодарен
Дмитрию Павловичу за то, что он не
снисходительствовал по отношению ко
мне, принимал меня всерьез, как
равного партнера, и это освобождало
меня от зажатости. Не меньше меня
самого волновалась за меня
незабвенная, удивительно добрая Мария
Николаевна Репина. Она всеми силами
успокаивала меня, свои замечания и
советы говорила мне деликатно,
осторожно, стараясь не задеть
обостренное самолюбие… Я благодарен
ей на всю мою жизнь.
Дмитрий Павлович был
холост, казалось – очень легко
относился к своему одиночеству, и
вдруг он влюбился… Это сразу стало
заметно всем, – он как будто помолодел,
засветился изнутри, ходил –
празднично опьяненный своей любовью,
а как играл свои роли в это время! В
антрактах, счастливый, читал стихи
всем нашим актрисам – и молодым, и
возрастным… А потом мы увидели ее –
его богиню. Она была на одном из его
спектаклей и по окончании
представления зашла к нему, за кулисы.
Это была высокая, стройная, строго, но
со вкусом одетая ярко-красивая
женщина лет сорока, полурусская-полугрузинка,
держалась просто, но с достоинством
княгини… Они стали мужем и женой – и
через некоторое время уехали вместе в
какой-то российский город. Я не знаю,
как сложилась их дальнейшая судьба, но
мне всегда казалось, что они удалились
от нас в какую-то сказку…
17
Летом 1949 года, когда мы
с Машей уже были мужем и женой, сидел я
у нас в садике, занимаясь каким-то
делом, и вдруг в калитку вошел актер
театра Александр Федорович Борисов.
Он поздоровался, извинился за
непрошеное вторжение и сказал:
–
Я по срочному делу. Веня, выручай. Дали
мне роль Нецветаева для ввода в
спектакль «На той стороне». Но это же
не моя роль, там же бывший
белогвардейский офицер, должна быть
выправка, порода… А я же – бытовой, во
мне ничего этого нет…
Я опешил. Да,
исполнитель этой роли, Николай
Романов, из театра уехал, вводить кого-то
надо, но роль-то возрастная, там должен
быть зрелый мужчина… Да и как это я
могу вводиться с просьбы актера, такие
дела решает главный режиссер…
–
Борис Александрович уже все знает, и
он дал добро. Идем, Веня! Там уже ждут,
назначена репетиция…
И пошел я следом за
Александром Федоровичем, стараясь
преодолеть свою робость… Сколько
потом их было, этих вводов, больших и
малых, срочных и с достаточным
временем для подготовки… Но это – был
мой первый большой ввод, сделать его
надо было срочно, преодолев все
ролевые трудности и возрастную
разницу – свою с ролью, и свою с
партнерами, – играли наши зрелые
мастера…
Не думаю, что ввод у
меня получился полноценным, но Борис
Александрович его принял, – значит
все-таки что-то вышло. И потом, в ходе
спектаклей я постепенно набирал
уверенность и силу…Это было
своеобразное испытание на прочность и
урок на обретение профессиональной
уверенности.
Вот каким было первое
обсуждение моей работы серьезным
театральным критиком.
В водевиле «День
отдыха» мне поручили роль старичка-швейцара.
Ну я, конечно, постарался – надел
седой растрепанный парик, наклеил
соответствующие бороду и усы. Шаркал
ногами, чуть горбился. Свой молодой
звонкий голос, с вокальным оттенком,
постарался заглушить хрипотцой,
шамканьем. Товарищи хвалили – молодец,
мол, не узнать!.. И был еще спектакль –
«Призрак бродит по Европе» Н.Вирта. В
нем я играл слугу Народного фронта, –
входил в зал заседаний фронта и
объявлял прибывающих – только и всего!
И вот – приехала из
Ленинграда смотреть наши спектакли
известная тогда театральный критик
Раиса Беньяш – маленькая, изящная,
черноволосая женщина.
Говорила негромко, делая
замечания мягко, как бы извиняясь, что
вынуждена делать их… Начала с больших,
серьезных спектаклей. Дошла очередь
до «Призрака»… – и она стала
разбирать слабости пьесы,
искусственность ее построения. И
вдруг сказала:
–
Обратите внимание на слугу Народного
фронта, как он объявляет приходящих
деятелей. Ведь он же видит их насквозь,
отлично понимает их поднаготную… И он
почти не скрывает этого – оно
невольно прорывается в манере
произношения их фамилий и постов, во
взгляде, в тщательно сдерживаемой
иронической улыбке… И если уж он
видит их так хорошо, почему же они-то
сами не могут рассмотреть и раскусить
друг друга? Отличная работа молодого
актера! А вот ваш старичок-швейцар –
обратилась она вдруг прямо ко мне, –
сотворен по избитым штампам … И зачем
он вам! Вы должны играть героев – вот
ваше основное дело…
Я запомнил все
сказанное слово в слово, во всяком
случае – смысл, потому что говорилось
обо мне впервые, да еще так неожиданно:
уничтожительно о том, что считалось
недурно сделанным, и так похвально про
то, чему я сам почти не придавал
значения…
18
Как заведено было
тогда – была в нашем театре суфлер,
женщина средних лет, добродушная,
приветливая. Она исправно, на каждом
спектакле, сидела сбоку у передней
кулисы и прекрасно знала, кому из
старших актеров и в каком месте надо
подать текст, подсказать всего лишь
одно-два слова. На нас, молодежь, она не
обращала внимания, – мы обязаны были
знать, да и знали свой текст назубок.
Был у нее муж, бывший
оперный бас, характером и
приветливостью похожий на нее. С ним я
общался частенько – расспрашивал его
о секретах пения, о трудностях
певческой жизни. Отвечал он всегда
охотно и подробно. Например:
–
Приходишь на спектакль, а горло –
сухое, какой тут может быть звук… И я
страховался так – всегда имел в своей
гримерке селедочные хвосты. Сухое
горло – беру, пососу хвостик – и все в
порядке! Слизистая оболочка
восстанавливается – и горло звучит,
как надо. Важно начать петь, а потом уж,
когда распоешься – голос сам идет,
никаких хвостов не требуется…
И вот однажды летом,
после грозового дождя, суфлерша наша
пришла на спектакль какая-то странная,
перепуганная. Оказалось – в их
квартиру залетела шаровая молния и
так шарахнула там, что они оба оглохли.
Хорошо еще, что ничего не загорелось…
Глухота ее еще не прошла – и она села
на свое место, напряженная,
сосредоточенная… Она внимательно
смотрела на губы актеров и
своевременно переворачивала листы
пьесы. Актеры видели это и были
спокойны: не подведет, выручит! И
спектакль прошел чисто, без единой
текстовой заминки. Она же поняла: надо
регулярно переворачивать листы – это
успокаивает актеров, делает их
уверенными в знании текста. А зимой,
когда в театре было очень холодно и мы
замерзали на сцене, она сидела на
своем месте в шубе, склонив голову к
пьесе, дремала, а порой засыпала на
несколько секунд и, спохватившись,
наугад перелистывала листы… Мы,
молодежь, замечали это, но никогда не
выдавали ее.
Зима была нашим
проклятием и наказанием за что-то. В
конце сороковых годов отопление в
театре еще не было налажено, небольшое
тепло шло только из нескольких
колориферных решеток за кулисами, на
полу сцены. И перед выходом актеры,
особенно актрисы, становились на эти
решетки по двое-трое, спиной друг к
другу, запасались теплом… В «Горе от
ума» и в «Маскараде» декольтированные
актрисы с посиневшими плечами
обмахивались веерами, просили
мороженное, изо рта у них шел пар, и
когда произносилась фраза: «Здесь
жарко так, что я растаю» – зрители
заливались хохотом, – сами-то они
сидели зачастую в своих пальто…
В те годы актеры
тщательно гримировались, в
характерных ролях изобретали
невообразимые гримы, стараясь стать
неузнаваемыми… Какие только носы не
лепили из гуммоза, каких париков не
надевали, каких усов и бород не
наклеивали! Особенно отличались у нас
Заслуженные артисты Востоков А.С. и
Мятелев И.А.
Востоков в спектакле «На
бойком месте» пышные черные усы
наклеивал на кончик носа, – они и
густая черная борода закрывали всю
нижнюю часть лица. На оставшуюся часть
носа он прилеплял гуммозную пипку, и
при черном взлохмаченном парике
получалось некое смешновато-страшноватое
чудище с коротеньким-коротеньким
носиком, похожее на огромного жука…
Подстать характерному
гриму искали и манеру речи, звучание
голоса. Мятелев Иван Андреевич в «Чудесах
пренебрежения», играя отца героини,
так изменил и внешность и голос, что на
сдаче спектакля наши технические
работники восхищенно спрашивали друг
друга:
–
Кто это? Кто это?!
«Кто это?» – было
высшей похвалой актеру, ведь при всех
видоизменениях надо было соблюдать
органику, чтобы найденная
характерность стала выражением
живого характера персонажа.
Нам, молодежи, старшие
актеры говорили:
–
Сначала научитесь играть стариков,
разные характеры, научитесь подальше
«уходить от себя»… А сами собой быть
на сцене всегда успеете, да это и не
так уж трудно, к тому же – так вы
надоедите зрителям очень быстро!
И мы старались во всю
– надевали седые и лысые парики,
заклеивались бородой и усами, лепили
носы, чертили на наших молодых гладких
лицах морщины – «железные дороги»,
как их в шутку называли…
В спектакле «Русский
генерал» я играл адьютанта императора
Николая II,
затем солдата-агитатора, которого тут
же расстреливали, и вновь адьютанта,
но уже у генерала Брусилова. С какой
скоростью, по окончании сцен, я мчался
на второй этаж в нашу молодежную
гримировочную, сбрасывал с себя
костюм, напяливал другой, менял грим…
В адьютантах менялись офицерские
мундиры, усы и прическа, а для солдата
я должен был стать похожим на
Чернышевского – так задумал режиссер.
В «Хижине дяди Тома» я
сначала был мальчиком-негритенком,
потом быстро смывал с лица черноту и
превращался в старого, седого
аукционщика…
В сцене аукциона
однажды произошел такой случай.
Опытный, хороший актер Николай
Романов играл покупателя рабов. Он
кого-то перебил, назвал свою более
высокую цену, ожидая реплику со
следующей ценой, но ее никто не назвал
– партнер что-то напутал и промолчал.
Нависла короткая, мучительная пауза…
Но сцену надо было продолжить – и
Романов выкрикнул свою очередную цену,
давая реплику следующему покупателю.
В результате получилось, что он сам
для себя ни с того ни с сего повысил
цену! Это было до того неожиданно и
глупо, что все расхохотались – и
актеры на сцене, и зрители… Как потом,
за кулисами, Романов обругал своего
невнимательного партнера! Сейчас мы к
таким «накладкам» относимся
спокойней…
Оформление спектаклей
было, как правило, громоздким,
иллюстративным, в интерьерах –
подробно обставлялся быт, для
изображения природы обязательно
рисовался «задник», навешивались
падуги с нашитыми древесными листьями…Никогда
в одном оформлении не совмещались
разные места действия, для каждой
картины делалось свое оформление.
Когда в одном акте
было несколько картин – закрывался
занавес и быстро менялось оформление,
это называлось «чистой переменой»…
Монтировщикам приходилось трудно –
они бегом носились по сцене, как
фокусники быстро прилаживали ставки
друг к другу… Тут же бегали
реквизиторы, разнося реквизит по
своим местам…
Наша бригада
монтировщиков, то есть рабочих сцены,
работала в театре еще до войны. Потом
почти все пошли на фронт. После фронта,
кто остался жив, снова вернулись в
театр. Они любили театр, и для них –
монтировка декораций была профессией…
Однажды им устроили нечто вроде
бенефиса. Во время перестановок
оформления занавес не закрывался.
Зрители оставались в зале и смотрели,
как быстро и ловко рабочие делают свое
дело… Оркестр (тогда еще не было
радиомузыки в театрах) играл для них
то маршевую, то танцевальную музыку…
Это было весело и забавно, и
монтировщики и зрители были очень
довольны.
Теперь таких рабочих
сцены нет…
Я застал еще время,
когда актеры раскланивались после
каждого акта, – это означало, что
начинается антракт. Спектакли были
длинными, в 3-4-5 актов, заканчивались
поздно. Но зрителей это не смущало,
напротив – посещение театра было для
них праздником на целый вечер, когда в
антрактах можно было погулять в фойе,
показать свои наряды и дорогие
украшения, поболтать с друзьями и
знакомыми, полакомиться в буфете…
Актеров заваливали
цветами, а если даже в уже виденном
спектакле появлялись новые
исполнители – шли их смотреть.
19
Главной особенностью
нашей работы в этом театре было то, что
работали мы в одном помещении, на
одной сцене с осетинским театром.
Половину месяца сцена принадлежала им,
другую половину – нам. Это создавало
немало постановочных трудностей. Не
редкостью были ночные репетиции. На
афишных щитах у театра появлялись то
русские, то осетинские названия,
иногда это путало зрителей. Однажды
произошел такой анекдотический
случай. Накануне первомайского
праздника наверху фронтона поставили
огромные фанерные буквы: «ПИГМАЛИОН».
Это была реклама нашей предстоящей
премьеры… Прохожие, мало знакомые с
драматургией, спрашивали у стоящего
на посту русского милиционера:
–
Что это там написано?
И он глубокомысленно
отвечал:
–
Должно быть это по-осетински – «Да
здравствует Первое мая!»
Гримировочные комнаты
были расположены по обе стороны
театра, с одной стороны осетинские, с
другой – наши…
Но, несмотря на
трудности такого совмещения,
актерские труппы дружили меж собой.
Конфликтовали только наши
администраторы – из-за распределения
времени и репетиционных площадок.
Мы же с удовольствием
смотрели спектакли друг у друга,
особенно сдачи, когда требовалась
поддержка зрительного зала – и мы
обеспечивали ее своим горячим приемом.
Нас трогала поддержка
наших молодежных спектаклей
осетинской молодежной студией, – ее
руководитель М.К.Цаликов,
великолепный актер осетинской труппы,
отменял занятия в день нашей сдачи и
приводил в зал всю студию. Как они
радовались каждой нашей удаче, как
подогревали нас своими
аплодисментами!
Нам было сложней, – мы
же не понимали осетинского языка и
судили об их спектаклях только по
яркости играемых характеров, по
степени органичности и эмоциональной
отдачи, по общей эмоциональной
заразительности.
В осетинском языке нет
обращения на «вы», нет сочетания имени-отчества,
поэтому мы даже Тхапсаева, уже тогда
набиравшего свою знаменитость за «Отелло»,
звали просто «Володя», и ему это
нравилось. Он не пропускал ни наших
сдач, ни премьер, поздравляя душевно
всех. Эта человеческая простота и
доступность были главными чертами его
характера, они органически вошли в его
самый значительный и самый знаменитый
сценический образ Отелло.
Более десяти лет
спустя, после его нашумевших
гастролей в Москве, в театре Моссовета,
где он играл в спектакле Юрия
Завадского, мы с женой приехали из
Томского «закрытого» театра в отпуск
– и я пошел в осетинский театр
повидаться со всеми. В репетиции был
занят и Тхапсаев. Вел репетицию
мхатовский режиссер И.М. Раевский. Он
помнил меня по Ивановскому театру, где
тоже проводил репетиции, и разрешил
мне присутствовать в репетиционном
зале. После репетиции я пригласил
Володю в летний ресторан в парк. Он
вечером был свободен и охотно
согласился.
Мы уселись за
отдельный столик, укрытый виноградной
листвой, понемножку пили и много
рассказывали друг другу. Он рассказал
мне о своих московских гастролях, как
волновался, – он же говорил по-осетински,
это затрудняло общение с партнерами…
Как просил московскую Дездемону
говорить просто, не уходить в
романтический туман… Она же играла с
Мордвиновым и привыкла к его чуть
приподнятому тону… Как по окончании
спектакля, после долгих раскланиваний
на бурные аплодисменты зрителей, он
пошел в гримировочную, а за кулисами
актеры-моссоветовцы, выстроившись в
два ряда, хлопали ему, идущему
смущенно по этому живому коридору, и
радостно скандировали:
–
Тхапсаев, Тхапсаев, Тхапсаев!!!
Он рассказывал об этом
с детским недоумением, до сих пор
удивляясь своему успеху… Я смотрел на
него тоже с удивлением, как на чудо, –
он был абсолютно искренен… Когда я
сказал ему, что играл Яго в Ивановском
театре – он загорелся:
–
Слушай, переезжай работать в наш театр
– играть Яго…
–
Что ты, Володя! Я же не знаю
осетинского языка…
–
Ничего, научим…
–
А главное – у вас же есть великолепный
Яго – Цаликов, вы так давно играете
вместе…
–
Ну и что, будут два Яго! Понимаешь, я
хочу научиться играть Отелло по-русски,
а у меня такой сильный акцент… Мы с
тобой постепенно подготовили бы наши
сцены по-русски, поиграли бы их в
концертах, потренировались бы, а потом
уж я сыграл бы всю роль по-русски…
Конечно, он просто
мечтал и сам верил в свою мечту, а
может – просто хотел верить…
Я сказал ему, что играю
Гамлета – вот уже во втором театре. Он
поразился:
–
Слушай, а как же ты это делаешь? Я
прочитал пьесу и ничего не понял, –
чего этот Гамлет все говорит, говорит,
а сам то ничего не делает, то убивает
других, а не короля…
Да, ему это было
непонятно – как горцу, горцы так не
поступают…
В начале семидесятых
годов, когда мы в Краснодарском театре
играли «Отелло» и я снова был Яго (вместе
со Степаном Шмаковым) – возникла
мысль пригласить на гастроли
Тхапсаева. Но пока велись эти
переговоры, мы с женой переехали на
работу в Грозный, в театр имени М.Ю.Лермонтова.
Гастроли Тхапсаева в Краснодаре
состоялись, но мне с ним сыграть так и
не проишлось…
Оттого, что мы
работали рядом, в одном помещении, нам
повезло быть свидетелями того, как
вырастал у Владимира Васильевича
Тхапсаева образ Отелло. Вначале
спектакль был поставлен молодым
режиссером Зарифой Бритаевой, дочерью
основоположника осетинской
драматургии. Затем с Тхапсаевым много
работал И.М.Раевский, постоянно
совершенствуя и углубляя его роль, в
которую Тхапсаев врос всей душой…
Мы видели Владимира Тхапсаева –
короля Лира, в спектакле, поставленном
режиссером Е.Г.Марковой. А без нас уже
им был создан очередной шекспировский
образ Макбета… Зато мы видели его
замечательным Егором Булычевым. И во
всем он был человечен, до предела
искренен, психологически глубок…
Мы застали в полном
расцвете мастерства таких корифеев
театра, как Б.Тотрова, В.Каргинову, В.Баллаева,
Т.Кариаеву, С.Икаеву…
Мы были свидетелями
творческой молодости замечательных
актеров К.Сланова, Е.Туменовой, Н.Саламова,
Ю.Мерденова – впоследствии – ведущих
мастеров осетинского театра.
Помню, как мы
провожали театр на Московские
гастроли. На вокзале молодой,
исхудалый Н.Саламов говорил нам с
грустью:
–
Замучила малярия… Не знаю, как
выдержу эти гастроли. Может, обратно
приеду в ящике…
Гастроли прошли
успешно, и Саламов вернулся
благополучно. Много лет спустя он стал,
после Владимира Тхапсаева, вторым
Народным артистом СССР в Осетии.
Был в этом театре
очень яркий характерный актер Касаев
– крупный, грузный мужчина с
великолепным басом. Он, как и я, учился
пению в музучилище, приходился мне, по
осетинскому замужеству моей сестры,
дальней родней… Когда, после
московских гастролей, возвращались
домой – все были без денег,
растранжирилсь в Москве. А Касаев, на
остатки денег, купил поллитра водки,
ободрал этикетку, приладил к горлышку
бутылки аптекарский ярлык с каким-то
рецептом, и в дороге изредка наливал
себе в стакан порцию, выпивал, морщась
и жалуясь – вот, мол, угораздило
простудиться, выписали какую-то
гадость, и теперь приходится глотать…
Но мужчины-актеры все-таки унюхали,
что это водка, и с веселым возмущением
поделили остатки ее на всех…
20
…Театральные судьбы
наших товарищей-студийцев сложились
по-разному.
Вначале почти все мы
были оставлены при театре. Потом
произошло сокращение коллектива, под
сокращение попали и часть бывших
студийцев, некоторые из них уехали в
другие театры (Дубова, Скульская). Был
у нас в студии один паренек, который «прославился»
тем, что на занятиях на память
физических действий разбирал
воображаемые карманные часы. Все
замирали, глядя на него, – он садился
за стол, напяливал на глаз
воображаемую лупу, клал на стол
воображаемые часы, брал в руки
воображаемые маленькие отмычки,
отвертки и углублялся в ковыряние,
забывая обо всех окружающих, в том
числе и о педагоге… Возможно, из него
получился бы своеобразный, интересный
актер. Но он с матерью уехал во Фрунзе,
в Русский театр, там они отправились
однажды на выездной спектакль,
автобус в горах свалился в обрыв, и они
погибли – он с матерью и все остальные…
Трагическая судьба
выпала на долю бывшего студийца Женю
Сенько. Еще до войны он начал учиться в
Музучилище, у него был красивый,
сочный баритон. Во время войны он
воевал на севере, попал в плен, в
Норвегию. Когда он там был освобожден
– его направили уже в наш концлагерь…
Освободили в 1946 году, он вместе со мной
поступил и в Музучилище и в студию,
вместе мы бегали с занятия на занятие,
на репетиции и спектакли… Когда его
сократили из театра – он работал где
попало, в основном – грузчиком… А
через несколько лет мне рассказали:
сидел он однажды ранним утром на
бульварной скамье, сидел угрюмый,
одинокий, а когда рядом загрохотал
проходящий трамвай – он бросился под
него и погиб. К тому времени не было у
него ни родных, ни близких…
Мы с женой, Марией
Михайловной, по окончании гастролей
театра в городе Пятигорске, решили
уехать в далекий сибирский город
Тюмень. Там жила моя сестра Рая, у нее
была подруга-актриса Вера Петровна
Шелегина, которая сказала Рае, что
Тюменскому театру нужны молодые
актеры. Театралка-Рая загорелась
желанием перетащить нас туда, они с
Шелегиной взялись за дело – и вот мы
получили официальное предложение
перейти на работу в Тюменский
Облдрамтеатр. Б.А.Пиковский и директор
нашего театра Тельнова не захотели
отпустить нас, сказали – идите к
министру культуры республики. Министр,
Хаджимар Газеевич Цопанов, недоуменно
спросил:
–
Почему же вы хотите уйти? Разве вам
здесь плохо?
–
Не-е, – устыдился я, – Мы очень
благодарны за хорошее отношение к нам,
но уже хочется попробовать свои силы в
другом коллективе, на других зрителях,
с другими режиссерами…
–
Так куда же вы надумали?
–В
Тюмень…
–
В Тумэн? – удивленно, с акцентом,
произнес министр, – Так ведь туда едут,
когда податься больше некуда… Не
понимаю вас!
Но мы вежливо настояли
на своем – и нас отпустили…
После нас уехали из
театра Миша Кондрашев и Петр Климухин,
который был чуть старше нас, но
кучковался с нами, учился вместе со
мной в Музучилище. Прошло двадцать лет,
когда мы с ними встретились снова. Они
работали в Севастопольском театре
Черноморского флота и приехали на
гастроли к нам в Краснодар…
Однажды вечером мы
собрались в нашей квартире. Маша на
радостях от встречи хорошо накрыла
стол. Мы с удовольствием пили за
разные приятные тосты, с аппетитом ели,
задушевно разговаривали –
рассказывали друг другу, как жили эти
годы, в каких театрах работали. Миша
рассказал, как он стал писать музыку,
самостоятельно изучив гармонию,
законы композиции. Сел за наше пианино,
стал играть и петь. Нам понравились
его песни. И стали мы петь втроем –
любимые песни, арии… Иногда к нам
присоединялась Маша… Пели с таким
наслаждением, с такой душой, веселием
и грустью – как будто посылали привет
нашей ушедшей молодости…
На другой день наш
пожилой сосед, бывший оперный певец,
сказал Маше:
–
Как хорошо у вас вчера пели… Кто это
был с вами?
Маша рассказала ему о
нашей встрече с прежними товарищами, к
сожалению последней, – больше мы не
встречались…
Ушел из театра и уехал
в Армению Альберт Саркисян,
удивительно одаренный, любимец всех
актеров за великолепные пародии,
импровизации. Он так и не нашел
достойного применения своего яркого
таланта в родном театре, а в Армении –
ушел на эстраду…
Из всей нашей группы
на всю жизнь остался в родном городе, в
родном театре один Анатолий Карпов.
Работал интересно, разнопланово, был
любимцем зрителей всех поколений,
получил кучу почетных званий – и ушел
из жизни широко признанным, гордостью
театра и города…
21
В середине
пятидесятых годов, когда мы с Машей
приехали, уже из города Иваново, во
Владикавказ, на время своего отпуска,
и, как всегда, зашли в родной театр,
режиссер Л.Ящинина сказала мне:
–
Веня, у нас уехал актер, который играл
Люсиндо в «Хитроумной влюбленной», –
не мог бы ты войти в спектакль и
поиграть, пока вы в отпуску? А там –
приедет новый актер…
Я охотно согласился. С
Ящининой, всего лишь пару лет назад, мы
работали вместе в Тюмени, и там я играл
эту роль в ее же спектакле. Здесь
редакция спектакля была иной, другие
партнеры, другие танцы и фехтовальные
бои – это вызывало интерес, азарт,
ввод шел легко. Музыка и у нас и здесь
была Молчанова, песни переучивать мне
не потребовалось…И вот – я снова
играл на родной сцене, на спектакль
пришли некоторые зрители, которые
помнили меня по прежней работе в
театре, пришли посмотреть – каким я
стал, поднесли мне цветы… Конечно, все
это радовало, но особенным было то, что
я познакомился с новыми для меня
актерами, поиграл с ними… Главной из
них была Валерия Хугаева, недавняя
выпускница ГИТИСа, великолепно
одаренная, красивая, обаятельная,
умная… Она навсегда связала свою
жизнь с этим театром, с этим городом,
стала Народной артисткой России. Муж
ее, Георгий Хугаев, однокурсник по
институту (еще студентами они
познакомились, полюбили друг друга,
поженились) стал главным режиссером
осетинского театра, интересным
драматургом, известным деятелем
театрального искусства страны. Оба
они теперь – одни из главных фигур
культуры Осетии…
В настоящее время
русский театр в Осетии-Алании,
которому уже более 130 лет, стал
Академическим, носит высокое имя Е.Б.Вахтангова,
в обновленном здании его творит
талантливая труппа, а зрители города
Владикавказа из поколения в поколение
являются его верными поклонниками.
…Провожали нас из
Владикавказа в далекий путь, пожилые
родители Маши и моя сестра Фаина,
которая приехала со мной сюда когда-то
из любопытства и осталась в этом
прекрасном городе на всю жизнь. И
поехали мы в неизвестность с нашим
годовалым сыном Борисом в общем,
переполненном, душном пассажирами
вагоне…
Конечно, нам нелегко,
грустно было уезжать из своего города,
из своего театра… Но здесь мы
работали под постоянной опекой наших
педагогов, были еще мало
самостоятельны. Самостоятельной и
жизнь и работа актерская наша должны
были стать в другом городе, в другом
театре…
Студия, театр города
Владикавказа явились для нас местом
нашего актерского рождения, но
взлетной площадкой, с которой
началась, как потом оказалось, наша
театральная орбита – стала Тюменская
сцена, ибо сам самостоятельный
творческий полет начался – и вот
теперь для меня завершается – именно
здесь, в городе Тюмени, как бы замыкая
свою замысловатую окружность…
Продолжение
следует...
