Из пролога:
«Место наше
особенное по своей неопределенности: ни то ни се…
Вообще же места наши
славятся своей святостью: с давних времен поселился в глухих
окрестных лесах святой человек, тот самый старичок... Он долго жил в
уединении, а потом стали к нему собираться и другие, подвизавшиеся в
духовном подвиге. С годами обстроились церквами и монастырями,
обзавелись монашествующей братией. Со всей России сходились и
съезжались сюда богомольцы и страждущие. После того, первого старца,
святые уже не переводились в этих благочестивых местах. Революция,
конечно, все поменяла, но не сразу и не окончательно. Новая власть в
то время, о котором идет речь, хотя и показала уже свою кровавую
свирепость, но не совсем еще утвердилась. Но во мнении людей
обыкновенных, не завлеченных идеей полной переделки мира по фасону
новой справедливости, была эта власть слишком уж шаткой и
ветродуйной.
Начальничали теперь люди
либо пришлые, часто даже и чужекровные, либо из местных самые
никчемные и с дурной славой...
В наших местах к Божьему
чуду привыкли как к дождю или к снегу, и потому больше уповали на
непостижимую справедливость Божьего суда, чем на справедливость,
тоже, впрочем, непостижимую, начальника местной советской власти, то
есть Сеньки Рогова.
Была в нашей деревне и собственная
блаженная, Дуся. Неходячая.
Провидица, и многих исцелила.
Раньше ее зимой на санках, летом на колясках по всей России возили,
а году что ли в десятом она одной богатой барыне сына исцелила. И та
хотела ей чуть не все состояние отписать, а Дуся попросила дом ей в
родной деревне, здесь, в Брюхе, купить... Она ей дом и купила.
Ходили за ней три женщины, хожалки, при ней и кормились. Была в
Брюхе еще одна достопримечательная особа, Маня Горелая.
Тоже
знаменитая, но в другом роде. Прозвище свое она получила за следы
ожогов на щеках. Была она беспримерной ругательницей и как будто
ясновидящей: все знала про всех, и про прошлое, и про будущее. Ее
побаивались, однако за честь считали те, к кому она в особо сильные
морозы приходила в дом заночевать. А так она на улице жила. Ни дома,
ни двора. И была между двумя нашими блаженными вражда…»
М.Ю. Бакулин:
Душа кричит, не в
брюхе урчит
В театре слепых
бесполезно рассаживать по местам. Лучше брать за руки и водить их по
миру сцены, совокупность запахов, звуков, ощущений вдруг в одно
мгновенье вспыхнет целостной картиной. А если у человека ослепло
сердце? Здесь нужно идти в театр драмы, где дают пьесу «Семеро
святых из деревни Брюхо» по пьесе Людмилы Улицкой. Она заняла сейчас
колеблеимый ветрами шесток блюстителя моды и голоса поколения,
поэтому ее принято дарить премиями и спрашивать о состоянии
вселенной. Рассказанная ею история о расстреле нескольких христиан в
двадцатые годы красноармейцами была бы простоватой, если бы не
духовная глубина, которая открывается только глазам сердца. Поэтому
перед режиссером Алексеем Ивановичем Ларичевым стояла непростая
задача – показать то, что глазам не видно. И так как на это
требуется изрядное усилие души, то тюменские критикессы с
неразвлеченным и неутешенным отсутствием духовного опыта набросились
на отсутсвие в спектакле канкана.
А между тем история
не для беззубых. Мир дощатой и бревенчатой России замечательно
разработан художником спектакля Ирэной Ярутис. Доски, которых в
изобилии в первом акте, покрыты золотом и символизируют иконы,
настоящие иконы уместны ли на сцене? Такие доски есть почти у
каждого персонажа, это напоминание о том, что в каждом человеке есть
образ Божий, что каждый человек – это живая икона Бога. Даже пьяница
– икона, пусть закопченная и поцарапанная жизнью, но все-таки икона.
И вот способность разглядеть лик Бога за любой человеческой личиной
призван спектакль.
Круг первый
спектакля – это мир вокруг блаженной Дуси. Дуся с юности обезножела
и выглядит сварливой старухой, ворчащей на свое окружение, но это
если не приглядываться к ее хожалкам. Одна из хожалок – молоденькая
девушка - вечно занята мыслями о невозможном семейном счастье, и
Дуся вынуждена грубоватыми окриками напоминать ей о мире духовном.
Другая, Антонина, уже монахиня, и мысли ее иной раз так высоки, что
сварливость Дуси возвращают ее на землю, где, как ни крути, нужно
кипятить самовар и накрывать на стол. Третья, грубоватая деревенская
баба, любит в религиозности все внешнее, любит красивую икону Николы
Угодничка, Дуся правит ее духовный мир, чтобы та не заскорузла в
привычках. Погруженная в молитву, Дуся вынуждена вечно ворчать на
своих хожалок, занимаясь их духовным воспитанием. Но она нежно любит
их, и так как открыто их хвалить не может, чтобы не испортить,
любовь свою она переносит на тряпичных куколок, называя их своими
«деточками» (имеются в виду ее духовные чада). Взяв кукол из
рук юродствующей Дуси, режиссер превратил их на сцене в глубокий
символ человеческой души. Куклы сидят в зрительном зале, они
нанизаны на копья как образ мучительной эпохи, черные куклы пугают
нас бесами, белоснежные куклы валятся вниз как символ расстрелянных
людей. Изобразить душу куклой на сцене – это хорошо и умно в театре.
Поведение Дуси
определяется тем, что она – юродивая, то есть она вынужденно
отвергла все человеческие законы общежития, чтобы освободить душу
для молитвы. Она сделалась сумасшедшей для людей, чтобы стать ближе
к Богу.
Ее кругу
непрестанной любви и взаимного послушания противостоит круг, как
выразился бы Велимир Хлебников, отрицательных двойников:
матершинница и злюка сумасшедшая Маня, деревенский пьяница-учитель,
блудливая девка.
Учитель пьет от
своей большой образованности, девка гуляет, потому что муж сильно
хороший. А Маня безумствует весьма подозрительно, уж больно слова ее
эхом витают вокруг Дуси.
Выйдем из зала в антракте,
поразмыслим.
Дуся в юности
потеряла своего мужа, от этого потрясения сделалась инвалидом. Если
семья ее была набожной, то можно предположить, что жених ушел в
монастырь или занялся иным духовным подвигом. Когда в конце
спектакля мы узнаем, что бесстыдница Маня – это переодетый мужчина,
то поймем, что это бывший жених Дуси Прокл, который вместе с
невестой принял на себя рациональное безумие юродства для странного,
но такого русского служения Господу.
Третий круг –
это комиссар Рогов и двое красноармейцев. Их роль могла быть
плоской, как, казалось бы, плоска сама идея быть палачом. Но если
тебя, читатель, и твоих знакомых соберут в одном месте и предложат
кому-то исполнять вполне законную в обществе работу палача, то
наверняка откажутся все. Потому что это роль для избранного
человека, который может быть вразумлен на покаяние только убийством.
Мотивы на убийство комиссара Рогова самые прекрасные, он с
озаренными глазами мечтает о новом мире, где больше не будет ни
богатых, ни бедных. Только для этого нужно богатых и бедных убрать.
Как это живо для нашего времени расслоения общества!
Духовные полюса
Дуси и Рогова делят всех персонажей на светлые одежды мучеников и
рогожи цвета спекшейся крови их мучителей. Когда тьма отделена от
света, между ними не может быть перебежчиков. Но в жизни, как и на
сцене, не так: молодой Тимоша дезертирует из Красной армии и
прячется в доме у Дуси, но найденный там своим братом-комиссаром,
вынужден участвовать в расстреле блаженной, ее хожалок, приходского
священника и юродствующей Мани. Зло бесовскими барабанами окутывает
души людей, поставленных перед выбором самих себя. В
посконно-домотканной сценической Руси режиссера Ларичева колокола
обыденными ведрами тревожно гудят по усопшим и возносятся на небеса
семью мученическими венцами. Кто же седьмой, расстрелянных шестеро?
Это предатель Тимоша берет на себя после расстрела деревенских
блаженных тяжелый крест юродства, теперь он безумен для «новой
вселенной» комиссара Рогова, его покаяние только начинается после
того, как занавес опустился.
Диалог требует,
чтобы собеседники были достойны разговора. Сильный спектакль ставит
вопросы зрителю, это не теплая водичка расслабления, а холодный душ
живой мысли. Если вы готовы на встряску от приторной обыденности,
сходите в театр.
Дуся,
средних лет, блаженная -